Нет

Зельдек нехорошо и с насмешкой поднял бровь, и на секунду к Волчеку все-таки пришел ужас – ужас происходящего, грязь собственного присутствия здесь, страх, который прятался за этим новым пьянящим чувством вседозволенности, – все это нахлынуло на секунду – и немедленно исчезло, уплыло, как исчезает без следа случайная и беспричинная дурнота.

– Я хочу общаться с Марицей, когда это не идет в ущерб тренировкам.

Зельдек молчал, и показалось, что сейчас все рухнет или что он бросится и шею мне свернет, но он просто молчал, смотрел оценивающе, в пальцах крутил карточку с Марициным GR-кодом. Затем сказал:

– Одна травма, один сорванный день тренировок – и я вам шею сверну.

Волчек протянул Зельдеку руку.

Глава 104

Он маленький! В это невозможно поверить было, и Хипперштейн, идя к столику, даже попытался представить себе, что у него перед глазами оптическая иллюзия, но лицо было – знаменитое лицо Железного Уолта Скиннера, а что к этому лицу прилагается тельце, едва достающее ему, Хипперштейну, до плеча, невозможно было по фотографиям увидеть – и между тем! Хипперштейну вдруг, именно в этот момент, стало страшно; черт знает что, подумал, какое-то шоу лилипутов вокруг меня, ведь то же кафе и чуть ли не тот же столик – и позавчера была бледная немочь с каменным лицом, и сегодня такая же бледная немочь. Последние два дня бегал по квартире, прокручивал третий, четвертый, шестой, двадцать первый раз запись разговора с Гаманаевой, смотрел на кукольное личико, увеличенное стационарным экраном, выключал и включал комм опять и лихорадочно решался, решался, решался. Когда решился, вдруг почувствовал такой бешеный драйв, что с одной попытки продрался по комму к Скиннеру – не выключая экрана, яростно, через всех секретарш и прочих приживалок: «Сообщите, что вам угодно, и я передам генералу Скиннеру!» «С удовольствием, и потом вы проведете жизнь в рамках программы защиты свидетелей – вы готовы, мисс?» И во время разговора – да какого разговора, десять слов плюс о месте договориться – Скиннер не пикнул, не переспросил и не заикнулся ни о чем – что-то, видимо, увидел в лице собеседника такое… Не располагающее к беседе по комму. И вот сидит Скиннер, одним столиком левее, чем Хипперштейн сидел с Гаманаевой, крутит в руках пиалушку, смотрит на вход.

Хипперштейн подошел, сел молча, вынул еще дома заготовленную бумажку: «Не записывайте звук и велите отключить прослушивание, если оно есть. В случае чего все, конечно, поверят вашему слову. Но сейчас вам лучше поверить мне». Скиннер прочел молча – тонкие, почти рахитичные плечики, большая голова, очень длинные и очень красивые музыкальные пальцы, – побарабанил по крышке комма, кивнул. Хипперштейн решил не настаивать и не пытаться понять, действительно ли запись отключена, – и без того много сил уходило на побочные действия – напряжением скул удерживать дрожь в голосе, не от страха, от нервного озноба возникающую, – улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, – и внезапно, непонятно почему, Хипперштейн вдруг изо всех сил, до слез пожалел себя. Драйв исчез. Он сидел перед большим человеком – маленький журналистишка, брошенный женой, практически чужой для своей дочери, пишущий на вечные скользкие темы и все деньги, небольшие, в сущности, деньги, получаемые им за этот странный труд, тратящий на отвратительные сеты, от которых нормального человека должно бы тошнить и корчить, сеты, на которых люди истязают и убивают других людей и клянутся, что делают это по-настоящему, – но тебе, гаденышу, мало этих клятв, тебе надо знать, знать, знать, что это по-настоящему, господи, какая несусветная гадость, обсессия, и не сеты эти – гадость, а ты сам, ты лично – гадость, маленькая мерзость с дорогим кольцом на дрожащем пальце, человек, которому впервые в жизни представился шанс большого, рискованного и благородного поступка: опубликуй интервью с Гаманаевой, подними скандал, заставь кого-нибудь расследовать это дело, ты же все знаешь, хотя никаких фактов нет, твоя интуиция все объяснила тебе, ты же сам не сомневаешься, что копни чуть, чуть-чуть совсем копни – и станет ясно, почему снафф, который ты, гаденыш, заказываешь, боясь помыслить, что получаемый результат – не подделка, потому что тогда на твоей совести… о господи, но, да, ты же знаешь, что копни чуть глубже – и станет ясно, почему снафф существует, почему борьба полиции с ним так бесплодна, кто не дает плодам… Но ты сидишь здесь, напряжением скул удерживаешь дрожь в голосе, не от страха, от нервного озноба возникающую, улыбаешься официантке и чаю заказываешь, не вертишь соусницу в руках и вообще руки спокойно держишь на столе – и все ради того, чтобы получить единственно подлинное, единственно… Напряжением скул удержи дрожь в голосе, улыбнись официантке, попроси не чаю, а просто минеральной воды, отодвинь соусницу подальше, положи на столик диск с давешней записью, руки сложи замочком перед собой и скажи, глядя собеседнику в глаза, лишенным интонации голосом:

– Сатаней Гаманаева.