Нет

Месяц. Я спросил его потом, почему он назвал сроком месяц, и немедленно пожалел, ибо он начал мучительно и заунывно рассказывать мне о биохимии мозга, о нагрузках и о какой-то белке Шеймана, которая, как я понял, умерла в страшных муках. Месяц. У белки Шеймана слюна текла из пасти, и она расцарапывала себя коготками до крови. Но это уже месяца через три. А месяц был еще ничего. На расслабляющих бионах и на кое-какой химии, которую мне выпишут, как только я надену кальку, и которая, грозно предупредил меня очкастый жираф, будет «крайне плохо влиять на мои почки, желудочный тракт и п-е-ч-е-н-ь». Я представил себе п-е-ч-е-н-ь – гофрированной, как его интонации, – и похолодел, и перед тем как идти в процедурную, посидел десять минуток на диванчике и подумал хорошо, потому что месяц – это не срок, месяц – это не стоит даже рисковать, травиться, возиться, потому что все, чего я хотел, – это его знания, его связи и его опыт, то, чего я был лишен в силу несчастных моих обстоятельств и что досталось ему задаром в силу обстоятельств его счастливых, – положим, нехорошо так думать о мертвом, но что поделать? Если бы я не любил его, я бы не завидовал ему – вот что я думал, и это я думал в первый раз. Если бы я не любил его, если бы он не вызывал у меня такого восторга, если бы он не казался мне таким светящимся солнечным мальчиком – разве бы я хотел быть на его месте? Не хотел бы. Но я же любил его, я же его любил, как много-много братьев, я всегда хотел доказать ему и себе, и еще кое-кому – например, Еввке, например, Адели, например, Тане, – что я не хуже его и могу через границу шмыг-шмыг по сорок пять бионов за раз и так потом идти по аэропорту, будто в мире нечего бояться, я хотел просто шанс такой, как у него, просто доказать себе, убедиться, что немножко его опыта и немножко его связей – и… И для этого, может быть, хватит месяца, месяца, может быть, окажется достаточно, а через месяц я уже буду другим человеком – без химер прошлого, без кома в горле из-за того, что ты хуже, хуже другого.

Когда я шел к Ади-Яди, черному и страшному, с разрезанной губой и змеиным языком, я трясся; да, нет сил врать – трясся, трясся, не понимал, почему этот человек, видевший меня один раз в жизни, должен дать мне заказ, взять меня на работу в память о покойном моем брате? Я шел и думал, что я скажу себе, когда он пошлет меня нахер. Я не представлял, что можно сказать ему, чтобы хоть чего-нибудь, хоть один раз, добиться. Я открыл рот и тут же решил, что сейчас совру и смотаюсь, просто скажу, мол, Лис просил передать вам, что… И тут устами моими заговорил Лис, и я облился холодным потом и замер, потому что в этот момент я знал все, все, что можно, о стоящем передо мной человеке: я знал имя того, кто его ненавидит, я знал планы подпольной его компашки на ближайшие три года, я знал, что́ от него надо возить и кто, кроме меня – то есть не меня, не меня – его, Лиса! – занимается этим делом. Калька Лиса говорила с ним с верной интонацией о верных вещах, и он послушал меня пару минут и сказал: я очень уважал вашего брата, – и я подумал, что сейчас он вышвырнет меня к чертям, но он пошел куда-то и вернулся с сумкой, две коробки, восемь в маленькой, двенадцать в большой. Через три дня руки Лиса уложили в эту сумку очки, щуп, паспорт, страховую карточку, два свитера. Ноябрь в Израиле, мокро, холодно, неуютно.

В туалете нет никого, кроме меня, но я все равно запираюсь тщательно, проверяю кабинку, дергаю пару раз защелку. С момента, когда я накатаю их на руки – десять бионов на одну руку, еще десять – на другую, – у меня останется тридцать четыре минуты и шестнадцать секунд на то, чтобы пройти регистрацию, таможню и паспортный контроль – все места, где тебе могут заглянуть в сумку, – добраться до туалета на другом конце аэропорта и скатать десять бионов с левой руки и десять – с правой. Опоздать, дорогой Виталик, будет крайне неприятно: начнут активироваться раскатанные бионы, и ты почувствуешь себя одновременно маленьким мальчиком, которого насилуют большим вибратором, и извивающейся под электрошокером мазохисткой, и тем, кто держит электрошокер, и морфом с рыбьим хвостом вместо ног, обнимающим под водой маленькую Русалочку, и нежной лижущейся лесбиянкой…