Нестор Махно

После разорения Сечи Екатериной II в 1775 году часть уцелевших запорожцев со слезами подалась за Дунай, к туркам, своим извечным супостатам. Но те их, на удивление, не обижали, даже церкви разрешили поставить. Вот тебе и нехристи! А потом пронесся слух: Россия объявила войну Турции. Тысяча отборных казаков должна была выступить против братьев-славян. Поистине, что тебе на роду написано — и конем не объедешь!

«Шо ж було робить? — спрашивал дедушка Игнат Василька. — Нас клялы за измену. Того ж Мазэпу чи мого батька. А ты ж дывысь. Богдан Хмэль вступыв в союз с царём, щоб жыть по-братски. Хто ж то порушыв? Пэтро свобод нэ дав. Гэтмана Полуботка в Сыбир загнав. То як же дружыть? А визьмы Катэрыну. Славно воювалы наши козакы разом з Потёмкиным. А прыйшла победа — гэть вас! Ночью, як бандиты, побылы Сич!»

Речь деда не отличалась строгой логикой, и Васильку трудно было улавливать ход событий. Но он усвоил твердо: его предков подло обижали, еще и предателями нарекли. Все же в последний раз царь Николай (не этот, а тот) сдержал слово. Когда тысяча отборных задунайских казаков присягнула-таки не султану, а ему «по велению Бога и билась с турком, не щадя живота» — дарована была им земля у Азовского моря и войско назвали тоже Азовским. Вывезли даже церковь из-за Дуная вместе со священником. Заложили станицы, в том числе Ново-Спасовскую.

Однако не успел Василек еще и родиться, как Александр II, не тем будь помянут, упразднил Азовское войско и «став насильно повэртать нас в мужыкы» — возмущался дедушка Игнат. «Отака благодарность. Хто побиг на Кубань, а мы зосталысь. Так шо ты, Васыль, помны царську мылисть! Помны». Он и не забывал. Потому добровольцы и примкнувшие к ним белоказаки, кавказцы, отстаивавшие монархию, не могли ждать от него и его товарищей никакой пощады. Тут были не только сегодняшние обиды и слезы — вековые счеты.

А снег валил все гуще и гуще. Впереди послышались звуки боя. Тахтамышев, видимо, ворвался в Мариуполь и ждал подмоги. Куриленко пришпорил кобылу. Из белой пелены проступила пушка, дернулась.

— Батько стреляет! — слышались восторженные крики. — Сам Батько лупит!

Василию говорили, что штатский Махно владеет пулеметом, наганом и шашкой, но чтобы из пушки палить… Да не видно же ни зги! Куда пуляет, дуролом! И он ли? У лафета, однако, распоряжался Нестор Иванович. Он пожал руку комполка и спросил:

— Взяли станцию?

— Наша! — прохрипел Куриленко.

— Молодцы, и только! А я им страх нагоняю. Бью подальше, чтоб своих не зацепить. По белым нервам грохаю. Врывайтесь сходу на помощь Тахтамышеву. Да по улицам не шныряйте!

В снежной круговерти полк уже занимал окраину. Василий побежал помогать. Знал, что его воинство, когда загорится, не остановить никакой силой. А если хлопцы не в духе — будут удирать, сверкая пятками. Строгой дисциплины, боевой выучки у них еще нет. Хотя и созданы полки, батальоны, эскадроны, но каждый держится соседа из родного села, кума, брата или отца, и заправляют те же атаманы, что выбраны. Рушить этот порядок, заведенный предками, не было у Василия ни времени, ни желания. Ради чего нужны комиссары, трибуналы? Победа и так шла за победой. Скоро, глядишь, и Таганрог падет — ставка Деникина!

Окраины проскочили быстро. А дальше пришлось прятаться, хитрить, зайцами прыгать по тротуарам, переулкам.

— Помогите! — просили раненые, но было не до них.

Впереди горели дома. Сторожко обойдя их, группа во главе с Куриленко заметила троих повстанцев, что перебегали широкую улицу. Чиркнула короткая очередь. Трое завалились. Комполка чутьем определил, что стреляли с крыши углового особняка. Только сунулись туда, как сверкнуло из подвала. Сосед охнул и присел, ругаясь. А тут еще собака, где ни возьмись, кинулась под ноги с рыком. Размахнувшись, Василий забросил в подвал гранату. Посылались стекла, куски кирпича. Пес лег и заскулил. Группа ворвалась в особняк.

В нижней угловой комнате, наклонясь, возилась женщина. Она подняла голову, распрямилась и смотрела на незваных гостей широко открытыми, потеряными глазами.

— Где ход на чердак? — рыкнул комполка и вдруг заметил на развороченном полу ребенка. Белая ручка его была без ладошки. Горячий шум ударил в виски Василию: у него дома точно такая же кроха. Он стиснул зубы, еще глянул. Без ладони, и кровь. Его граната. Женщина не отвечала, все смотрела потерянно.

Куриленко схватил плачущего ребенка, сунул ей в руки. Краем глаза уловил, что хлопцы скрылись за дверью, и дернул шкаф. Оттуда посыпалось белье. На потолке топали.

— Завяжи! — прохрипел женщине, и тут ввели пленного без шапки, во френче.

— С чердака, бил, гад! — доложил один из хлопцев.

— Это мой муж! — взвизгнула женщина. Комполка размахнулся и ударил пленного в лицо.

— Пошли. Ему хватит, — сказал.