Нестор Махно

— Иди. Зови следующего, — велел Билаш.

— Я свободен?

— Нет. Жди решения.

Приковылял бодрящийся старичок. Шляпу с округлым верхом бережно держал обеими ручками.

— Купец Шнейдерман Изя Самойлович. Обвиняется в благожелательном отношении к добровольцам, — доложил Зиньковский.

— Позвольте, какое доброволь… господа? Ой, извиняюсь, товарищи. Мне бы лишь тихонько отойти в мир иной…

— Спекулянт? Чем торгуешь? — строго прервал его Калашников.

— Боже милосердный! — арестант с испугу уронил котелок, и тот закрутился по полу. Старичок нагнулся, стал ловить его, говоря: — Гвозди, дверные петли, пакля… Ничего же нет. Шаром покати!

Билаш прикрыл ладоныо улыбку. Кого нахватали? Рухлядь же. У этого трясогуза дети, внуки, наверняка целый выводок. Стрельнем — вой поднимут на весь город. А завтра в озверении будут палить в рабочих, крестьян той же Вознесенки.

— Зови следующего!

Этот оказался толстым, пузатым, с отвислыми усами.

— Владелец маслобоен и мельниц Кущ Фома Евдокимович, — представил его Зиньковский. — Обвиняется…

— Оружие прятал, хрен собачий! Где, сколько? Не скажешь — на акацию потянем! — набросился на него Каретник. Он предвидел, что Батько будет вне себя, когда узнает, что его приказ не выполнен. А дело шло именно к тому. Не могут же они все быть чистыми?

Толстяк рухнул на колени. Язычок лампы заколебался.

— Поверьте, дорогие анархисты. В руках наган сроду не держал!

— Ну, ну. А молол зерно голодающим? — спросил начальник контрразведки. Он хорошо знал нравы этих живодеров. Сам когда-то таскал мешки с мукой и не прочь был пустить в расход пузатого. Хоть для отчета Батьке.

— Истинный крест, ник-кому не отказывал!

— Небось, драл три шкуры?

— Не-е. Даром, даром! — толстяк, безусловно, врал. Но за что его губить?

Арестованные производили жалкое впечатление. Это были не воины и не заклятые враги. Те давно бежали. Контрразведка явно захапала, первых попавшихся.

— Барахло сгребли, — с укором обратился к Зиньковскому Калашников. — Делать вам… и нам нечего, что ли?

— Яка трава, такое и сено, — загадочно отвечал Лев Николаевич.

— Надо их отпустить. До единого, — предложил Виктор Билаш. Глаза его слипались от усталости. — Но с условием, что и волос не упадет с головы работяг, когда нагрянут добровольцы. Так?

Все согласились, кроме Каретника. Тот промолчал.

В тумане, да еще как будто и холодный дождик сеялся, трудно было различить, где повстанцы, где белоказаки. Мат-перемат вокруг, стрельба, штыки, шашки мелькают, конские гривы, и чем-то теплым брызнуло в глаза.

— Попался, махновская морда! — услышал Захарий Клешня, бросил винтовку и быстро поднял руки, чтобы сдуру не рубанули. Может, и не ему кричали. Разве тут поймешь? Пошли они все на… с единой Россией, нэзалэжной Украиной, со свободой — жизнь дороже!

Его толкнули в спину, повели. Он наконец протер глаза. На краю глубокой балки, у голых мокрых кустов шиповника их набралось человек сорок, пленных.

— Стойте пока! — приказал верховой, помахивая нагайкой. — А ты, Егор, гляди в оба за этой половой. Скоро разберемся!

Бой удалялся, а с ним Сашка Семинарист, батальон, где числился Клешня, и весь третий корпус Повстанческой армии, что держала здесь оборону. Сытые куцехвостые лошади немецких колонистов приволокли пушку. Она развернулась и стала рявкать куда-то в сторону Александровска. Звенели пустые гильзы, пахло порохом. Мимо прорысили четыре или пять эскадронов с шашками наголо. Копыта чавкали в раскисшем черноземе. Появились подводы с пехотой. Одни останавливались, что-то копошились. Другие, тарахтя котелками, ехали и ехали дальше.

— Ну, капец, — обреченно выдавил сосед Захария, смуглый и худой, как жердь. — Кубанцы не пощадят. Хотя их предки из наших же краев…

— Вы там! Разгово-орчики! — прикрикнул Егор, что охранял их. Он в зеленой шинели и черной папахе с белой ленточкой.

Клешня сплюнул. Д-дурак! Чего поднял руки? Бежал бы со всеми. Да пропади они пропадом. Эти тоже не подряд расстреливают. Еще победуем. Вспомнилось мельком, как месяц тому ехал с пулеметным полком Кожина брать Юзово. Там родина Фомы. А Захарий мечтал попасть совсем в другое место — в Рождественку. Тихонько откололся и подался домой. Оля встретила, слезы ручьем. Детишки прилипли к ногам батьки. Чистая постель. Вот счастье-то где! Единственное и самое дорогое. «За то бьемося? — думал Клешня. — Свое поле вспахать, колосок пощупать. Э-эх ты ж, доля наша неладная. Та кому тут объяснишь? Все такие, а враги!»

— Куда золотишко, граммофоны запрятали? — громко спросил Егор. Ему было скучно. Ребята погнали бандитов, скоро нагребут добра полные телеги, а он торчит здесь, словно оглобля на току.

— Якэ золото? — с обидой озвался Захарий. — Мы ж голота, як и ты.

— Не надо брехать. Мы вас раскусили, паразитов, и вытряхнем всё, что награбили. Ради этого и стараемся. Должна же быть справедливость!

— Чудак, у меня и хаты нет, — брезгливо проронил сосед Клешни, худой и злой.

— А где ж она делась? — заинтересовался Егор.

— Австрийцы спалили. Хоть бы копейку кто дал. Эх ты, завидющий. Славянин тоже мне!