Нестор Махно

Симферопольский полк сходу взял станцию. Но на следующий день… в это трудно было поверить… махновцы опять завладели Помошной! Их еле вышибли. Выяснилось, что у них три бронепоезда (один вчерашний белый — «Непобедимый»!), тысячи пехоты, кавалерии. Миргородский впервые призадумался: «Откуда всё это?» Ходили слухи, что потрепаны и полки соседней дивизии. А тут привезли награды: сто девять Георгиевских крестов и семь медалей. Николай засомневался: «Для чего? Это же гражданская война!» И шевельнулась тревога: «С кем бьемся? Не народ ли? Даром такие награды не вручают!»

Но вскоре сомнения рассеялись. Банды бежали на запад, через речку Синюху и ее приток Ятрань, почти без боя оставляли села, колонии, хутора. Поговаривали, что у махновцев мало патронов. Этим провокационным слухам уже не хотелось верить. Просто сборище анархистов улепетывает. А впереди была Умань — древний город, где генерал Слащев решил покончить с Махно раз и навсегда!

Засыпая, Николай видел розовое, приятное мельтешение. Вроде бал. В Павловском училище. Скользкий блестящий паркет, статуи по углам и вальс. Господи, забытая музыка, девицы в белых платьях, длинных и шуршащих, с обнаженными плечами, улыбки, запах духов… Потом всё это съежилось. Появился дом, знакомый с детства, кабинет отца и на полу — ребристая граната… кружится, кружится…

— Господин капитан, где вы? Проснитесь! — услышал Миргородский и вскочил.

— Что стряслось? — спрашивал Гаттенбергер из другой комнаты.

— Махновца поймали. Махновца, — говорил кто-то в темноте. — Адъютант самого Батьки, мать его в тринадцать гробов…

— Прекратите! — возмутился комбат.

— Прошу прощения. Он вез пакет.

— Давайте сюда. Свети. Да свети же!

Дедок зажег огарок. Послышался топот, и в хату втолкнули небольшого парня или мужичка. Поручик все никак не мог прогнать сон и раскачивался на топчане, подогнув под себя ногу. Неясным пятном проступало лицо пленного, усы, чуть блестевшие глаза. Гаттенбергер с треском разорвал пакет, наклонился к свече. На улице что-то тихо постукивало: ток-ток, тик-так. «Дождь», — догадался Николай.

— Это план их фронта с Петлюрой! — наконец сказал капитан. — Очень интересно. Ты кто?

Махновец молчал.

— Господин поручик, берите пакет и в штаб полка. Немедля! — велел комбат, передавая бумаги Миргородскому. — И его захватите с собой. Лично генералу Гвоздакову доставите. Это чрезвычайно важно. Они договорились с Петлюрой. Не дай Бог, соединятся!

Выходить на улицу, в сентябрьскую слякоть, не хотелось. Николай прикурил от свечки.

— Слушаюсь! — взял дождевик. — Пошли! — кинул пленному. Во дворе их ждала телега и трое казаков.

— Кто ты все-таки? — спросил поручик, усаживаясь и надевая башлык. Примостившийся рядом на сене махновец долго не отвечал. — Язык, что ли, проглотил?

— Я Лютый.

— Как? — не понял Николай.

— Лютый, говорю.

— Зверствуешь? Кличка, что ли?

— Нет, фамилия такая.

— Адъютант Махно?

— Вроде того.

— Знаешь, что тебя ждет?

— По головке не погладите.

— Это уж точно.

Телега хлюпала по лужам. За кустами плыла в темноте речка Ятрань. Пленный вдруг сказал стихами:

Гэй ты, батьку мий,
стэп шырокый, поговорымо ще с тобою.
Молоди мойи буйни рокы
та пишлы за водою.

— Никак поэт? — удивился Миргородский. — Анархисты пишут стихи? Какая нелепость! Вы что, и веру имеете?

— А за шо ж умырать?

— Позволь, позволь. Ты что, серьезно? — Николай не мог представить, что у бандитов есть хотя бы намек на интеллект. Ну в лучшем ою'чае — защита интересов лодырей и нищих, как провозглашают большевики.

— Вполне, — отвечал махновец.

— Коль так, времени у нас достаточно. Давай по порядку. Ты, конечно, не веришь в Бога?

— Нет. Зачем? Человек — мерило всего.

— Но если его нет, то и совести нет. Всё позволено! Где критерий? — Николай специально употребил это ученое слово: поймет ли бандит?

— Он простой, как правда, наш критерий. Его знает любой дядько, что трудится на земле.

— Однако твоего пахаря века христианства воспитали. Не так ли?

Петр Лютый молчал. Офицерик, оказывается, тоже не лыком шит. Целится в самое яблочко. Если еще и стреляет метко — дело швах.

— Нечем тебе крыть, дружок, — Миргородский с сожалением кивал головой. Так хотелось поспорить, ковырнуть разбойника поглубже.

— Хай и хрыстыянство! — воскликнул Петр. — Спасибо за науку. А сегодня дядько уже дорос до свободы!

— Хорошо, хорошо, — не стал перечить Николай, — но чем он отличается от культурного помещика или банкира Кернера из Гуляй-Поля?

— Мозолистыми руками.

— Тогда и ты для пахаря враг, — поручик ткнул пальцем в грудь Лютого.

— С какой стати? — отшатнулся Петр.

— Очень просто. Вместо плуга держишь перо!

— Я сирота. Всё умею.

— А управлять кому доверите?

— Тружеников поставим.

— Так они же завтра карету себе потребуют и шубу лисью дочке.

— Выгоним! — Петр сидел уже как на иголках.

— Кто это сделает? Вы же ни полиции, ни суда не признаете.

— Народ вытурит.

— Эх, Лютый, Лютый, может, и светла твоя вера, да глупая. Народ! Каждый мечтает о шубе и карете.