Несмотря на то, что я неизменно вел ожесточенную борьбу с белогвардейскими бандами Деникина, проповедуя народу лишь любовь к свободе и самодеятельности, несмотря на глубокотоварищеские встречи и прощания со мной ответственных представителей Советской республики, сначала тов. Антонова, а затем тов. Каменева и Ворошилова, — в последнее время официальная Советская газета, а также партийная пресса коммунистов-большевиков распространяет обо мне ложные сведения. Меня называют и бандитом, и сообщником Григорьева, и заговорщиком… Враждебное поведение Центральной власти по отношению повстанчества с роковой неизбежностью ведет к кровавым событиям внутри трудового народа. Считаю это величайшим, никогда не прощаемым преступлением.
Начальник дивизии Махно.
Никто на эту телеграмму, как и прежде, не ответил. Ленин прочитал ее и черкнул: «В архив». Повстанцы же, сдав Гуляй-Поле, отчаянно отбивались винтовками-дубинами. Белые не вступали с ними в рукопашные схватки — расстреливали с дистанции. Зато по ночам махновцы брали свое. Их внезапные налеты на тачанках трудно было остановить, и села, участки железной дороги то и дело переходили из рук в руки. Тая и медленно откатываясь на запад, полки Батьки все-таки держали фронт около магистрали Мелитополь — Синельниково.
Кое-какую помощь им оказывали части Ворошилова. Для координации действий при его штабе работали махновские оперативники: Озеров (ему, израненному, не позволили уйти в отставку по рапорту), горячий и скорый на язык Михалев-Павленко, другие. Их всех внезапно арестовали.
Троцкий по-прежнему бесился, угрожал «выжечь партизанщину каленым железом». Но те, кто воевал, в том числе и Ворошилов, видели — сил для этого нет. Если слушать Льва Давидовича, с кем останешься? Тогда он спешно сколотил чрезвычайный трибунал и сцапал штабников. Весть об этом долетела и до станции Верхний Токмак, где собрались на последнее совещание соратники Махно.
— Окруженные заградотрядами, чекистами, мы не поддались на провокации, — говорил он уверенно. — Вопреки желанию Троцкого — толкнуть нас в объятия Деникина — стоим на своем. Пусть посмеет арестовать еще кого из нас — закатим ему такой скандал, что задрожит и Киев!
«Пустомеля, — раздраженно думала Мария Бржостэк. — Где же силы? Вон штаб заграбастали. Ану лети, спасай его, герой! Что ж ты сидишь в этой дыре и тявкаешь?» Нестор между тем продолжал:
— Наша дивизия должна повернуть штыки против… («Неужто скажет «комиссаров»? — не поверила Маруся), против своего тыла, где засели карательные отряды. Мы им предложим: идите на помощь против белогвардейцев или дайте дорогу на Херсонщину…
— Так они тебя и послушают! — не выдержала Маруся.
Махно даже не взглянул на нее, нервно потер нос пальцем и закончил:
— Надо выйти из перекрестного огня, отдохнуть, пополниться. Что скажете?
Не торопясь поднялся Василий Куриленко, тоже награжденный советским орденом.
— Моя разведка донесла, что белые выбили зарвавшуюся армию Дыбенко из Крыма. Она в панике бежит за Днепр и, потеряв голову, может треснуть по нашему тылу. Против красных я воевать не буду! — твердо заявил он. С открытым лицом, широкогрудый, отчаянно смелый Василий всегда говорил, что думал, и слово держал. С ним считались, к нему прислушивались. Он представлял приазовскую треть махновцев. «Значит, ее нет», — загнул Батько большой палец.
Встал Виктор Билаш.
— Нельзя бросать родных людей на растерзание. Потому пойдем под красный флаг.
«Еще треть долой!» — загнул Махно указательный палец. Это были его лучшие из лучших командиры, и хотелось заплакать от досады: «Вот она, преданность идее. Вот благодарность за все! Припекло — и разбегаются, как крысы».
— А мы остаемся. Сами по себе. Никакой Херсонщины, ни красных, ни белых! — угрюмо брякнул Петр Петренко — третий кремень из Батькиного войска. Нестор загнул безымянный палец.
Тогда поднялся Федор Щусь — последняя надежда:
— Мои хлопцы, вы знаете, из Дибривского лесу. Туда и подадимся.
«Это… крах! Вся борьба — коту под хвост. С кем же я остался? — приложив кулак ко лбу и покачиваясь, думал Махно. — Ничего-о, ничего-о, еще прибегут. Куда денутся, жеребчики? Если мы и правда представляем народ. А нет — туда нам и дорога!»
— Что ж вы-ы молчите, идейные братья? — спросил он с иронией, глядя на Петра Аршинова, Марка Мрачного. — Жива наша анархическая теория или сдохла благополучно? Захлебнулась свежим ветром революции! С кем вы? Когда побеждали, все с шумом летели в Гуляй-Поле. А сейчас — прочь? Поджав хвосты?
— Негоже так, Нестор Иванович, — попросил Аршинов, не поднимаясь. — Нам всем тяжело. Поступим разумно, как того требует момент и будущее.
— Чего же оно хочет? — ледяным тоном уточнил Батько.
— Вы отправили много телеграмм, писем Ленину, Троцкому. Всю суть изложили. А где они? Их опубликовали в «Правде», «Бедноте», «Известиях»? Нет. Атам миллионные тиражи, — отвечал Марк Мрачный. — Поэтому мы должны ехать в центры и нести о движении истину. Пусть и заграница узнает. В этом наша задача. Или вам нужен мой штык? Я его, извините, и в руках никогда не держал.