Нестор-летописец

Бояре снова зашумели, ибо слышали обо всем том впервые.

— О чем он говорит, князь?!

— Вот уж не ведаю, о чем он говорит, — заявил Изяслав. — Ко Всеславу посылал раз грамоту, да. Предлагал помириться по-христиански и по-братски. А чтоб у братьев отчины отнимать — клевета и гнусное наущение!

Вернув себе твердость духа, князь топнул ногой и закричал:

— Почему послали ко мне гонцом какого-то отрока, а не ближнего боярина? За ничтожество меня почитают? Осрамить хотели и похабством обесславить?!

— Не гневай, князь, — гонец скрыл усмешку поклоном, — ближних бояр не нашлось к тебе охотников ехать, с них и спрашивай.

— Это что ж так? — Изяслав снова упал духом.

— Знают твой нрав и опасаются, что посадишь их в поруб.

Взгляд гонца открыто насмехался.

Голос бояр становился громче и настойчивей:

— Что ответишь братьям, князь?

Изяслав не колебался:

— Честен я перед ними и сходить с киевского стола не намерен! Так и передай.

Князь выбросил вперед руку с вытянутым пальцем. Гонец коротко кивнул и отправился восвояси.

— Коли так, надо собирать дружину, князь, — сказал боярин Воротислав Микулич. — Братья, знамо, ополчились на тебя войной.

— Ну так собирайте, — раздраженно молвил Изяслав и ушел в палату.

Тем же днем в Киеве на новом торжище у Горы вскипело вече. Кроме житьих людей и всякой простой чади подвалили княжи мужи из старшей дружины, пришли послушать бояре. Посреди торга на коне возвышался тысяцкий Гостята Олексич. Вокруг площади громко разевали рты простолюдины. Припомнили князю всё: и отказ воевать с куманами после Альты, и Мстиславову резню, и ляхов, и градские поборы, и многое прочее. К княжьей дружине вече не имеет касательства, зато городовой рати Изяславу приговорили не давать. Пускай сам справляется, как может.

Началось стояние князей друг против друга — Берестовое против Киева. На совете Изяслава с боярами решили: младшие Ярославичи не захотят брать на щит отчий град, потому ворота закрывать нечего. Но дружину держать наготове.

Под стенами Киева что ни день объявлялись конные разъезды черниговцев и переяславцев. Свистели в два пальца, разражались поносной бранью, оскорбительно оголяли мечи. Тем, кто сидел на стенах и глядел через заборола, стерпеть было невозможно, а приказа воевать с Горы все не поступало.

В конце концов дружина тоже стала припоминать князю обиды. В числе убитых и ослепленных Мстиславом у многих княжьих кметей были сродники и добрые знакомцы. Скупость Изяслава давно вошла в злое присловье, а после разорения казны от князя вовсе серебра не дождешься — служи за честь и за виры со смердов. Среди старших дружинников поговаривали: у Святослава, да и у Всеволода лучшие мужи едят на злате, у киевского же князя и медной ложки не выпросишь. О храбрстве Изяслава и слов не нужно — потому как нет самого храбрства. Черниговский Ярославич — вот настоящий воин: он и половцев побил малым числом против большой орды, он и против старшего князя не побоялся выйти, хотя и незнамо с чего вдруг.

По утрам в Киеве стали недосчитываться кметей — целыми десятками и сотнями вместе с десятниками и сотниками. Затем уходить стали среди бела дня. Брали оружие, садились на коней и шли в Берестовое. Когда к младшим Ярославичам утекла половина киевской дружины, всех удивил и раззадорил воевода Перенег Мстишич. Пришел на княж двор, в досаде снял с шеи воеводскую гривну и сказал во всеуслышанье:

— Зачем тебе, князь, воевода? Уже порты сопрели от сидения в хоромах. Ухожу от тебя!

И ушел. Оставил в Киеве молодую жену с двумя ребятенками и все именье. С собой забрал только коня, меч да сарацинский булатный доспех.

Видя, что дело худо, Изяслав снарядил к братьям посольство — боярина Воротислава Микулича с двумя десятками отроков для чести.

В Берестовом переговорщиков протомили немало — боярина в пустой клети, отроков во дворе. Глава посольства стерпел, не показав виду, лишь сделался серым, как Днепр поздней осенью.

Наконец гриди проводили боярина в повалушу. Тут сидели оба младших князя, бояре топорщили острые взоры. Воротислав Микулич встал посреди палаты, без приязни заглянул Ярославичам в глаза и повел речь. Князь-де Изяслав не ведает, чем провинился пред братьями и взывает не рушить братской любви, не преступать через отцово завещание и не гневить Бога…

— А не срамно братцу посылать к нам своих переговорщиков, — вдруг перебил боярина Святослав, — когда сам же первый перескочил через братнюю любовь и злодейство к нам учинил?

— Каково злодейство? — резво осведомился Воротислав Микулич. — Может, из Киева плохо видать, коли там никакого злого дела, кроме вашего, не заметили?

— Пошто вам, киевским мужам, и замечать, что такое у вас под носом деется, — глумливо высказался черниговский боярин Колыван. — Разжирели в стольном граде, очи салом заплыли.

Жилистый и худосочный Воротислав за словом далеко не полез.

— Мое-то сало в амбаре запасено, — отрубил, — а твое все в голове засолено.