Несокрушимые

Афанасий согласился. И вот облаянные собаками, отруганные хозяевами, вымотанные мало полезной работой, они предстали перед начальником и спросили, есть ли у него план поиска. Гаврила ответил, что план один: найти роспись, для чего, если понадобится, он перевернёт весь город, остальное — блажь, высокоумие. Пусть зарубят себе на носу, что здесь не Москва, где любят пускать пыль в глаза, здесь работают жарко и едят сладко. И уж совсем не к месту прибавил местную прибаутку: Смоленск-де молоком опивается, Москва за мосолом гоняется. Приятели переглянулись и покачали головами, ссориться они, однако, не хотели, и Афанасий осторожненько сказал, что искать нужно не роспись, а укравшего её человека.

   — Так и знал! — вскричал Гаврила. — Так и знал, что москали без своих поучений не обойдутся. Думаете, что мы тута без вас и пальцем в небо не попадём, всё указку норовите выдать. Слава Богу, ещё не учите, как пахать и хлеб косить, ибо думаете, что калачи на деревьях растут...

Он продолжал всё в том же духе, полузакрыв глаза и не заботясь, слушают его или нет, так что приятели не преминули обменяться мнениями.

   — Его отец криво сработал и мать бегом родила, — сказал Антип.

   — Господь испытывает наше терпение, посылая глупых начальников, — вздохнул Афанасий, — не знает, что творит.

   — Тем паче не узнает, что творят другие...

Они очень хорошо понимали друг друга и, оставя Гаврилу, решили действовать на свой страх и риск. Первым делом отправились посмотреть жилище Фильки и покопаться в его вещах. Увы, здесь их ждало разочарование: пучок изломанных гусиных перьев да груда битых кувшинов — вот и всё, что осталось от Фильки. Антип долго перебирал руками жалкое наследство и вдруг уверенно заявил, что Филька никуда из города не исчезал, до сих пор находится здесь, неясно только живой или мёртвый.

Афанасий с ним согласился, но рассуждал по-своему. Ежели у Фильки вся осадная роспись в голове, какой резон её красть, подвергаясь ненужному риску? А коли и впрямь задумал к ляхам переметнуться, то осадников следовало бы оставить в неведении относительно того, что врагу известен их боевой расчёт и лишить необходимости перестановок — опять, значит, не было смысла красть роспись. В общем, не верил он в бегство Фильки, нужно, считал, идти с другого конца. Филька из-за своей вредности немало нажил врагов. Взять хотя бы Булыгу, который прилюдно грозил лишить его жизни за своё бесчестие. Или дозорного Гришку, тоже на всю округу ругавшего Фильку и обещавшего поквитаться. С этого, последнего, он и начал.

На первых порах ничего не вышло. Обычно нагловатый и крикливый Гришка теперь отмалчивался и на все расспросы лишь угрюмо хмурил брови. Афанасий и так и сяк. Почто, говорил, молчишь? Всё одно не скроешь, вспомни Священное писание: нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, чего не узнали бы. Посему, что сказано в темноте, то услышится во свете... Нет, и священные тексты не смогли преодолеть Гришкину угрюмость.

— Я ведь до сей поры к тебе по-хорошему, — не выдержал Афанасий, — а ты противишься. И что толку? Отведут тебя в пыточную, станут калечить, поневоле скажешь, что знаешь, но через больное увечье. Так зачем тело себе портить?

Гришка вскинул глаза и, помолчав, сказал спокойно, без надрыва:

   — Не убивал я Фильку, хотя на него уже давно на том свете корм отпускают. И в мыслях не было, чтобы марать руки от этого гнуса, так, попужал только. Не веришь?

   — Расскажи, как было, тогда, может быть, и поверю.

И Гришка заговорил, только успевай слушать. У них накануне Филькиной пропажи и впрямь вышла сшибка. Филька в тот вечер засиделся в кабаке. Пьяный люд горазд на споры, спорщики нередко прибегали к памятливой Филькиной голове, и одержавший верх ставил перед ним кружку с вином. Эта карусель, продолжавшаяся обычно до самой ночи, была в тот раз прервана Гришкой. Припомнил он его утреннюю подлянку со скрытым приводом Шеина к их башне и после крепкой ругани расквасил Фильке нос. Тот с криком выскочил из кабака, грозя, что пожалуется самому воеводе и что Гришке придётся скоро лететь со своей дозорной вышки прямо в тюремный подвал.

   — Он и впрямь мог учудить такое? — спросил Афанасий.

   — С него, пакостника, всё станет.

   — И ты решил воспретить Филькину жалобу.

   — Чего? — сразу не понял Гришка, потом, когда дошло, махнул рукой. — Да нет, не трогал я его более. Правда, имел хотение ещё фонарь под глаз привесить, чтоб дорожку к своему воеводе освещал, да ребята удержали — Ивашка с Михалкой.

   — И куда же он направился?

   — Дак, должно быть, как обещался, жалобиться.

   — Это куда же?

   — Как куда? На государев двор, ты отколь, брат, свалился?

   — Издалека, ваших путей-дорог не ведаю, вот ты меня и проводи, прямо с того места, откуда Филька тебе грозил, добро?

Гришка оглянулся на скучающего невдалеке стражника и буркнул:

   — Добро, коли копьё под ребро.