Несокрушимые

   — Подожди, брат, и я с тобой! И я, и я! — раздались голоса. Палата быстро опустела. Палицын осуждающе покачал головой и произнёс:

   — А у меня свой приговор: сам иди на государев двор заместо знахаря!

Пимен пал на колени.

   — Ослобони, святой отец, от позора, ну, какой я знахарь? Дай другое какое наказание, всё стерплю, а от этого ослобони!

   — Ничего, ничего, рыл яму другому, теперь сам в неё прыгай, узнаешь каково, — философски рассудил Палицын. Потом, когда остались одни, он оценивающее оглядел Антипа и сказал: — Хорошо, что уличил шептуна, а всё ж негоже в святой обители кудесить.

   — Что ты, отче, я и в мыслях не держал.

   — Как же с цветом наколдовал?

   — Никак. Я Пимену в отличие от других показал чёрный камень, он же, поверив, что тот при вранье меняет цвет, порешил схитрить и назвал чёрное белым. Сам себя перехитрил.

У Палицына вытянулось лицо.

   — Выходит, кабы Пимен на наживку не клюнул, так и не поймался бы. Ну, ловкач... Как же ты его заподозрил?

Антип пожал плечами.

   — У меня на плутов глаз остёр...

   — Тогда тебе сам Бог велел общему делу послужить! Езжай с нашими братьями в Смоленск, там сейчас острый глаз особенно понадобится.

Антип стал отказываться, ссылаясь на положение жены. Авраамий заявил, что возьмёт её на подворье и учредит самый бережный присмотр. Так же легко разбивались и другие доводы, он умел быть настойчивым, и Антипу не оставалось ничего иного, как согласиться.

Сборы оказались недолгими, уже утром следующего дня небольшой братский отряд выступил в дорогу. В это же время бывший ключник стоял на коленях перед царским постельничим и признавался в своём оговоре. Постельничий ничего не хотел слушать, он уже обнадёжил государя о скором приходе нового чудодея, слова присланного из подворья счёл за блажь и для начала приказал его выпороть. Пимена учили по всем дворцовым правилам, так что в конце концов вынудили согласиться на всё, что потребуется. В каком-то полубеспамятстве приказал он принести трав, первых, что пришли в голову, сделал из них отвар и отослал на пользование царю. Как ни странно, но тому полегчало, и Пимена выпороли опять за то, что сначала отказывался от лечебы. С тех пор его никто не видел.

В то время как Одигитрия начинала свой путь к Смоленску, в пограничный Велиж прибыл Михаил Молчанов с письмом московских заговорщиков. Здесь началовал его давний приятель Александр Гонсевский, королевский посол в Московии при Лжедимитрии I. То развесёлое время было памятно обоим. Нескончаемые пиры и молодецкие забавы, шумное веселье и бессовестные оргии — всё это сблизило их, хотя и ненадолго. Падение Лжедимитрия имело роковые последствия для каждого: Гонсевского задержали в Москве как заложника, а Молчанова вынудили удариться в бега. Польская сторона решительно требовала возвращения задержанного посольства, Гонсевский думал, что это король заботится о своём верном слуге, на самом же деле решительность диктовалась лишь практикой межгосударственных отношений. Когда Гонсевский наконец вернулся, у трона толпились новые люди, пуще всего опасающиеся появления прежних любимчиков, и ему пришлось довольствоваться скромной должностью велижского старосты.

Гонсевский обиделся и решил, что обойдётся без королевских милостей. Затеял большое строительство и зажил на широкую ногу: давал богатые пиры, устраивал шумные охоты, приглашал музыкантов и артистов на весёлые представления. Соседи к чудачествам нового старосты особого интереса не проявили, да и сам он скоро понял, что велижский замок, каким бы шикарным ни был, всегда уступит даже самому невзрачному внутреннему дворику королевского Вавеля. Отныне возвращение в мир большой политики стало его самым заветным желанием, и он всеми силами старался обратить на себя высокое внимание: устраивал постоянные набеги на московские области, наводнил их своими лазутчиками, давал приют всякому сброду, учинял шумные беспорядки на границе. Нынешний московский посланец явился для него настоящей находкой, он вызвался лично препроводить его к Сигизмунду и выжидал удобного случая, чтобы сделать это с надлежащим шумом. Королевские слабости и привычки этому хитрецу были хорошо известны.

Приглашённый из Рима знаменитый художник написал по его заказу портрет Сигизмунда, Гонсевский часто сиживал перед ним. Длинное лицо, увенчанное высокой шляпой, вздёрнутые брови, хитрый взгляд, изящная бородка и усы. Во всём облике несомненное величие, что конечно же стоило отнести на счёт художника, и в то же время явное лукавство и притворство — следствие полученного иезуитского воспитания. «Неужели мне не удастся превозмочь эту величественную посредственность? — задавал себе один и тот же вопрос Гонсевский. — Надо бы только отыскать к ней верный ключик. Но где он, этот ключик?» Он раз за разом перебирал всё, что было известно о желаниях и капризах короля.