Несмотря ни на что

— Виола, — сказал он настойчиво, все еще обнимая ее.

Она подняла, наконец, ресницы и посмотрела на него. В глубине ее глаз Джон увидел печаль.

— Отчего вы плакали?.. Если это не оттого, что… если вы не из-за меня… если…

Она тихонько высвободилась и встав отошла и села на венецианский стул с высокой спинкой, напоминавший трон. Джон стоял перед нею с упрямым и решительным видом. Даже теперь, после этого момента, пережитого ею, каждое движение Виолы казалось ему чем-то удивительным, он не мог отвести от нее глаз.

Миссис Сэвернейк, наконец, заговорила:

— Глупо было бы с моей стороны отрицать, что я плакала из-за вас. Но кроме этой была еще причина, и о ней мне тяжело говорить вам.

Она вдруг наклонилась вперед.

— Джон, знаете, сколько мне лет?

— Нет, — отвечал он удивленно и подозрительно. — А при чем это тут? Не понимаю.

Понимал он только одно — что Виола плакала от любви к нему, — и жажда снова обнять ее делала его нетерпеливым. А тут — разные длинные объяснения, ненужные вопросы!

— Я на одиннадцать, почти на двенадцать лет старше вас, — продолжала миссис Сэвернейк, пытаясь улыбнуться. В этом подобии улыбки было что-то и повелительное, и вместе с тем жалкое.

— Ну, и что же из этого? — спросил просто Джон.

Улыбка исчезла. Миссис Сэвернейк посмотрела на Джона.

Его равнодушие к ее признанию было явно искренно. Он не задумывался над вопросом о ее возрасте.

И вся оборонительная твердость Виолы растворилась в благодарности.

Щеки порозовели, в ее сердце пела радость, — но она все еще боролась с нею.

Она твердила себе, что не имеет права, нет… И заставила себя произнести то, чего ей говорить не хотелось:

— Это очень важно. Ужасно важно. Теперь вы знаете, о чем я плакала. И теперь вам следует уйти — на этот раз совсем, если не хотите остаться мне только другом…

— Никогда! — вскипел Джон. — Никогда, слышите вы? И я не допущу, чтобы вы предлагали мне камень вместо хлеба! Может быть, вы моей любовью не особенно дорожите… может быть, сейчас даже думаете о том, что я… уже любил раньше. Но (верьте или нет) это неправда. Вы первая, кого я действительно люблю. И никогда не перестану добиваться, чтобы вы полюбили меня, чтобы признались в этом. Мне почему-то верится, что вы уже любите… можете сердиться, а все-таки верю!.. Вас удерживают какие-то ничтожные сомнения… — Он заглянул ей в глаза. — Разве не правда? Я не могу заставить вас отвечать, могу только молить о милосердии.

— Отчего вы не хотите понять, как все это немыслимо, невозможно? Мы живем не в век рыцарской романтики, а в век трезвого девиза: «Ничего в кредит, все за наличные». Вы меня молите поступить эгоистично. Забавно! Приходится мне бороться и с вами, и с самой собой… Нет, нет, не надо, Джон, не трогайте меня! Будьте же и вы немножко милосердны! Посмотрим вместе в лицо правде. Вы только начинаете жить, впереди — успех, слава, если хотите. Через десять лет вы все еще будете молоды и сможете брать от жизни все, что захотите. Десять лет… вам непременно нужно, чтобы я продолжала? А мне это трудно. Видно, я очень суетная женщина. Но какая женщина, которая имела счастье быть многими любимой, иметь друзей, какая женщина, которую жизнь баловала, может посмотреть в лицо надвигающейся старости, не чувствуя всей ее унизительности? Это унижение и мука даже в одиночестве, а если рядом — молодость… прикованная к тебе… связанная с твоей старостью… о, Джон, неужели вы и теперь не видите?.. Не понимаете?..

— Нет, — отвечал он упрямо. — И не пойму. Это болезненные фантазии. Что за дело до разницы в годах, или в состоянии, или во всем другом, если два человека любят одинаково? Только одно это и важно. Вы говорили о предстоящей мне карьере, о том, что меня «позовет жизнь». Я не достигну ничего и буду глух ко всем ее зовам, если мне нельзя будет любить вас. Ведь так всегда: если вы хотите только одного, и ничего больше, оно вам дается, а если вы будете тянуться еще за чем-нибудь, — потеряете то, чего добились, и эта утрата уничтожит все успехи. Я ничуть не хочу принимать трагические позы — терпеть не могу трагизма, но говорю вам (и это так же верно, как то, что я в эту минуту стою перед вами): я всегда буду вас любить, и без вас моя жизнь будет бесплодной и пустой. Я себя достаточно знаю, чтобы утверждать это. Только после того, как пришлось иметь дело с ничтожным, учишься распознавать настоящие ценности! Ничтожно все, что было со мною раньше, и ничтожно то, что мешает вам полюбить меня. Неужели же оба мы из трусости упустим то прекрасное, что можем взять сейчас? Так выходит. У вас какие-то страхи — и вы стараетесь и меня заразить ими. Виола, вы не в силах изгнать меня из своего сердца и не сделаете этого!

Его руки обнимали ее, жадные губы искали ее губ, насильно пили их сладость. Он бормотал бессвязные нежности. Эти поцелуи — требовательные, молящие, сломили слабое сопротивление Виолы. Пламя, сжигавшее Джона, казалось, начинало охватывать и ее, добираясь до самого сердца. И когда она, в свою очередь, поцеловала Джона, притянув его голову к себе, — почувствовала, что пламя проникло туда.