Неслучайные встречи

– Для чаво, для каво, – прошептала она, но на этот раз смеяться не хотелось. Хотелось плакать.

Хорошенькое настроение перед Новым годом, ничего не скажешь.

Нет, частенько у всех людей бывает вот такая хандра перед какими-то важными датами. Перед днем рождения, например. А Новый год для Таты тоже была веха из ряда вон. Когда-то у нее был слишком грустный Новый год, невыносимо. Настолько, что она просто вычеркнула из памяти эти воспоминания. Только тогда она была еще очень молоденькая. Если бы все вернуть, ах, если бы! Она сейчас понимала абсолютно все. Потому что стала взрослой. И эти сны. Ах, эти сны! Часто, непозволительно часто. Солнце, золотящееся на пряди светлых волос, белозубая улыбка. Синие глаза. Ах, принц.

Нет-нет-нет. К черту. Это было давно, очень давно. Но так больно про это вспоминать до сих пор. Не хватало еще расплакаться накануне свидания. Ирбис, Ирбис, Ирбис. Лучше думать про него. Симпатичный, она к нему привыкла. Правда, хороший.

– Хороший, – упрямо произнесла она вслух.

Но память переупрямила ее. Потому что она была на той волне, на волне печали.

После ТОГО Нового года, про который Тата решительно не хотела вспоминать, Тата начала хандрить, перестала есть, потеряла интерес к учебе. Напрасно мама, Зинаида Алексеевна, убеждала ее, что жизнь только начинается, что впереди еще много хорошего. Тата никого не слушала, она страдала с огромным наслаждением, со всей страстью юных лет. Она увешала стены своей комнаты мрачными картинками, слушала депрессивную музыку и даже начала поговаривать о самоубийстве. Субкультура готов и эмо еще не набрала таких оборотов, так что вряд ли это было модной тенденцией. Любимая дочь действительно упала в затяжную депрессию. Продолжалось это все уже месяца три, и пора было бить тревогу. И еще какую!

Тата была довольно поздним и единственным ребенком в обеспеченной и благополучной московской семье. Ее отец, Николай Николаевич Кулешов, был военным, служил в Генштабе и со временем дослужился до полковника. Мама, Зинаида Алексеевна, работала сначала продавщицей, а потом завотделом в единственном тогда на всю столицу свадебном магазине на Якиманке, попасть в который и приобрести тот или иной дефицитный товар можно было только по специальным направлениям, которые выдавали в загсах молодоженам при подаче заявления.

С детства Тата была обожаемым ребенком. Не испорченная и особо не капризная, но, конечно, несколько балованная, поэтому цену себе знала. Теперь вы можете представить, какой поднялся переполох в семье, когда, не выдержав первых испытаний на любовном фронте, она начала чахнуть и хиреть, словно принцесса, оказавшаяся в лачуге нищенки.

Перепуганные родители посовещались и решили: вместо того чтобы травить обожаемую дочь химией, сажая ее на антидепрессанты, отправить девочку культурно развеяться в Санкт-Петербург, где жила сестра отца, архитектор. Созвонились с родней, и добросердечная тетушка сказала, что, конечно, да, пусть приезжает непременно! Потому что Петербург – это именно то, что позволит вылечить больную душу.

Была ранняя весна, разгар учебного и рабочего года, поэтому взять отпуск и поехать с дочкой ни мама, ни папа не могли. Но саму Тату знакомый врач обеспечил необходимой справкой, по которой девушке без проблем предоставили академический отпуск.

И вот Тата укатила в Питер. Тетушка-архитектор первые дни хлопотала над племянницей, а затем предоставила ей полную свободу. Во-первых, прохлаждаться в разгар проекта не следовало, во-вторых, практически взрослой девушке наверняка лучше было бы причесать мысли и чувства без причитания старших родственников, от которых она только что уехала. Поэтому Тата, пытаясь развеять тоску, бродила по музеям и набережным, и в один прекрасный день…

Это была выставка, посвященная творчеству Фриды Кало. Очередь была умопомрачительная, но продвигалась быстро. В одном из залов безостановочно крутили документальный фильм о художнице с невероятно трагической судьбой. Тата задержалась там и посмотрела фильм три раза подряд, потому что это очень отвечало ее настроению – мрачность, романтизм, любовь, страсть, наркотики, смерть. Она пропитывалась этой атмосферой и даже примеряла на себя – ну, конечно, не этот ужас неподвижности в больничной койке, а ее свободомыслие и ее мужчин. Диего Ривера и – неожиданно – революционер Троцкий. Последняя запись в дневнике Фриды: «Надеюсь, что уход будет удачным и я больше не вернусь».

Ах, как же это все отвечало собственным устремлениям Таты! Она упивалась этим нуаром.

– Такая молодая, не правда ли? – раздалось негромкое прямо над ее ухом. – И такая судьба.

Она повернулась и обомлела. На нее смотрел донельзя, до неприличия красивый мужчина. «Принц», – промелькнуло у нее в голове.

Да, он чем-то напоминал принца из сказки о русалочке. Белокурый, загорелый и голубоглазый. Правда, в ее мечтах он был молодым, а этот… На вид она дала бы ему гораздо больше тридцати. Не парень, мужчина.