Тем не менее моя репутация катится к черту. Все телекомпании города отправили съемочные группы караулить нас. Вокруг моего следующего матча – пары с Каприати – неимоверный ажиотаж. В тот день нет громких событий, а я стала главной историей турнира, несмотря на то что уже выбыла из борьбы. Я ни на что не променяла бы теннис, и меня не интересует жизнь обычного 16-летнего подростка. Теннис – моя любовь, но мне так хочется играть в него спокойно, без всего этого ада, на который он меня обрекает. Без него. Это прилюдное унижение просто невыносимо.
Мы с Дженнифер выигрываем матч 6:2, 6:0, и после я опять выхожу к полному залу журналистов и слово в слово повторяю то, что сказал мне отец: «Совершенно очевидно, что то, что написал Джон, вообще не соответствует тому разговору, который был у нас на самом деле. Он написал абсолютно не то, о чем мы говорили. Я попросила у него запись интервью, потому что я не говорила того, что он мне приписал».
Также я отрицаю, что обвиняла WTA в махинациях с сетками. Потом я предлагаю 50 000 долларов за публикацию записи разговора, чтобы люди могли узнать «правду». В ответ на это редактор
Меня посещает мысль, что папа по-настоящему сошел с ума и его состояние ухудшается. Я понимаю, что обвинение WTA и последующее его отрицание – большие ошибки, которые сильно скомпрометировали меня в глазах общественности и нанесли удар по моему имиджу. До тех пор обо мне никто слова плохого не напечатал: все писали только о моем невероятном взлете из ниоткуда. Теперь же все внимание сосредоточилось на моем очевидно незрелом и безрассудном поведении и сумасшедшем отце.
Дальше он спускает собак на Tennis Australia, и не за что-нибудь, а за то, что они не контролируют журналистов. Меня выбрали официальным послом Олимпиады, которую к общенациональному восторгу готовится принять Сидней. Это огромная честь, и я очень тронута таким жестом. Но теперь папа сообщает Tennis Australia, что я, возможно, на Олимпиаде не сыграю. Тогда же он впервые угрожает президенту TA Джеффу Полларду и директору Australian Open Полу Макнами тем, что мы можем уехать обратно в Югославию. И он действительно этого не исключает. Мама, как и всегда, в этом решении не участвует и даже не выражает своего отношения к такой перспективе. Права голоса у нее нет. Я же страшно переживаю, боюсь и не хочу допускать даже мысли об этом. Для меня Австралия стала домом. Это страна, которая стала для меня родной и за которую я хочу играть.
Но папа считает себя вправе распоряжаться моей жизнью как ему заблагорассудится. Он думает, что это он меня сделал.
Однажды дома в Фэрфилде я пытаюсь мягко переубедить его насчет Олимпиады.
– Пожалуйста, не руби с плеча, – говорю я. – Пожалуйста, подумай о том, что будет правильно. Я очень хочу сыграть на Олимпиаде.
– Мне плевать, – говорит он. – Все против нас. Играть не будешь.
Он придумывает, как нам поквитаться с чиновниками и прессой, которые «угробили» мою репутацию: заказное интервью женскому журналу
«С вероятностью 95 процентов я не сыграю на Олимпиаде из-за всего, что произошло со мной летом. Это моя месть. Я не ощутила никакой поддержки, никто за меня не вступился, и меня это очень ранило. Я чувствую себя преданной и очерненной. У меня остался очень неприятный осадок, и я не считаю, что после такого кому-то что-то должна».
Я добавляю, что мой бойкот – это крайняя мера, на которую мне пришлось пойти, чтобы вернуть себе доброе имя после скандала о нечестных сетках WTA.
– Я хочу доказать свою невиновность, – заявляю я. – Отказаться от выступления очень тяжело. Мы долго обсуждали это всей семьей. Наверное, на время Олимпиады мы поедем в отпуск в Европу.
В этом нет ни слова правды. Я