Неслабое звено

– Увы, придется, – развел руками Лев. – Самому пить, их поить. Второе важнее, эти друзья обожают халяву, так что особо приглядываться, сколько ты реально пойла выхлебал, никто не будет, по принципу – нам больше достанется. Кстати, деньги на оперативные расходы я обеспечу, раз уж Орлов дал делу зеленый свет. Зря усмехаешься, такой образ жизни вести недешево. Нет, тебя светить не буду. Пусть Петр догадывается о чем хочет, никому не воспрещается. А вот если он будет точно знать… Это другое. Может не санкционировать. Да и не только в этом дело.

– Стиль у тебя, Лева, такой характерный выработался, – слегка усмехнувшись, сказал Станислав. – Мне ты его, кстати, тоже привил: без ведома руководства, рискуя лампасами! Ладно, не привыкать. Результаты у нас с тобой обычно неплохими бывают, а победа все списывает.

* * *

Гуров, провожая друга, вышел с ним на улицу. Вроде все уже было сказано, обо всем договорились, но не хотелось Льву расставаться с «другом и соратником». Стасу тоже не хотелось. Решили до ближайшей станции метро вдвоем дойти. Дел-то… На пять минут. А затем Крячко добирается просто: Кольцевая плюс две остановки по Арбатскому радиусу.

Совсем завечерело, декабрьский холод, еще не кусающий, но осторожно облизывающий москвичей, напоминал: на дворе зима, ребятки! Лунный свет отражался от свежевыпавшего снега и, преломляясь на тоненьких кристалликах льда, почти неподвижно висящих в морозном воздухе, создавал рассеянное, едва заметное, но такое праздничное сияние. Новый год совсем уж скоро!

– Нет, Лев, ты посмотри, – в голосе Крячко слышалось явное недоумение, – эт-то еще что за шизофрения?

Было на что посмотреть. Небольшой скверик с ломаными скамейками и по-декабрьски жалкими, обледеневшими молодыми липками, притулившийся почти к самому входу в метро, был ярко освещен фарами мощного «джипа». Из двух скамеек, дополненных какой-то деревянной тарой, получилась импровизированная трибуна, покрытая чем-то вроде чудовищно изгвазданной стеклоткани. Рядом с «трибуной» был здоровенный транспарант с надписью, почему-то славянской древнеуставной вязью: «Митинг разрешен». Под столь красивой каллиграфией вполне обычным шрифтом было дописанно: «удавитесь сволочи!!!». Со строчной буквой в начале милого пожелания, без запятой, но с тремя восклицательными знаками.

«Впрямь разрешен, – подумал Гуров, – вон аккурат два сержантика маются чуть от трибуны в стороне. Бедняги…»

Митинг, разрешенный там или нет, но в продуваемый нешуточным предновогодним ветерком вечер… М-да-а! Впрямь паранойя с шизофренией, да еще маниакальной депрессивкой приправленная. Народу человек пятьдесят – семьдесят. Лица… Ну, что лица? Они у завсегдатаев подобного рода «мероприятий» всегда похожи. Коммунисты они, монархисты, анархисты или сторонники независимой Чукотки. Насмотрелись. А вот флаг у этих друзей… действительно, что-то совсем оригинальное.

Крячко, словно прочитав его мысли, кивнул в сторону подсвеченного фарами «джипа» флага. Тот гордо реял напротив транспаранта, строго на линии симметрии, осью которой служила трибуна из скамеек. Чистейший сюр: на красном фоне полотнища со знакомыми до боли перекрещенными серпом и молотом в левом верхнем углу – аляповато выписанный черным прямо по центру двуглавый орел. Доносилось соответственное:

– Наш брат по крови и убеждениям… Истинный сын матери Отчизны…

Вот «матюгальник» у минтингующих был слабый. Искажал от сердца идущий голос жестяным тембром.

«Забавно, – подумал Лев, – «брат» уже озвучен. Спасибо, что не «братан». «Сын матери». Ох, хороша стилистика! «Отчизна» это ведь от «отца»… Хоть бы до тестя, до зятя с золовкой да деверя не допрыгались».

Шизофрения продолжалась. Они со Стасом уже почти свернули в подземный переход, ведущий к станции метро, как вдруг услышали чудовищно искаженный подсевшим «матюгальником» выкрик:

– Они, проклятые сатрапы, подкупленные пархатыми чеченцами и мировой масоно кавказской мафией…

«Ей-богу, вот это класс, – подумал Гуров. – «Пархатые чеченцы». Интересно, кто больше обидится: те или другие? Ладно бы жидо масонская опасность. Привыкли, наслушались. А тут…»

Лев Иванович Гуров не любил националистов. Никогда. Никаких. Его отношение к этим людям походило на отношение к злобной здоровенной незнакомой собаке: лучше держаться подальше, не ссориться, но учитывать – ведь тяпнуть может. Сильно тяпнуть. Так что если есть хороший дрынок в руках, то превентивно не грех его показать. Чтоб рычала, да не цапала.

– Нет, подожди. – Станислав здоровой рукой придержал Гурова за плечо. – Дослушаем. Интересно, право слово! С какого перепуга они под вечер-то собрались? Выборы в Госдуму только через год… Может, довыборы какие?

Жестяной, режущий голос мегафона продолжал:

– Вот он, природно русский, национальный художник! Суриков наших дней, а может, и повыше Сурикова. А может, Репин! Ему совсем недавно исполнилось пятьдесят восемь лет. Но бодр он, но свеж и полон силушки творческой! Скажи нам слово свое честное, Николай Иванович!