Нерушимый

— Спасибо, брат.

Во как, уже и в родственники записали.

— По-человечески с людьми надо, — объяснил я, — по-доброму.

— От всей души спасибо, — сказал Квадратный. — Век помнить буду. Теперь и у нас торговля пойдет, не только госконторы торговать на рынке будут!

— А немцы будут? — непроизвольно соскочило с языка.

— Что немцы? — не понял Квадратный.

Я вздохнул, заметил подозрительное движение вдали и сказал:

— Валите отсюда, мужики, а то вдруг кто…

Пронзительно заверещал свисток, и я понял, что поздно. Ну точно, вон, от входа к нам идут двое, а за ними мельтешит кто-то в красном. Мужики попятились, но остановились, потому что и с другой стороны им наперерез шли предположительно милиционеры.

Квадратный сжал кулак, залитый кровью из разбитого носа, и поднес к лицу Длинного.

— Ну чо, допрыгался? А у меня условный срок… Ты за меня потарахтишь, да?

Мне волноваться было не о чем, но взыграло с детства впитанное недоверие к органам власти. Ну да, я герой. Но патрульному закон не писан, у него свой закон.

Вскоре стало ясно, что к нам спешит не милиция, а какие-то люди в черной форме, с дубинками и со значками «ДНД». Длинный и Квадратный ссутулились, защищая лица и полагая, что их будут бить. Вперед выбежала армянка в красной куртке, указала на них.

— Вот, они напали, сама видела.

— Мы ниче не сделали. Договорились, — прогнусил Квадратный.

— Ага, расскажи, морда твоя протокольная! — не унималась женщина.

Охранник несильно, больше для острастки его стукнул. Второй схватил за шиворот и поволок с собой, первый потащил Длинного, приговаривая:

— Это ты не мне будешь рассказывать. Отида!

Третий охранник толкнул меня в спину:

— Пошел!

Я развернулся, чтобы возмутиться, встретился с его взглядом — стеклянным, безжизненным. И поостыл. Непонятное «ДНД» расшифровывалось как «добровольная народная дружина», это было вышито под аббревиатурой, но дружинник выглядел как бандит-охранник из моего мира.

Включив «Эмпатию», я попытался прощупать его желания… Этот человек не хотел ничего. Он был клинком, пущенной стрелой. Скажут убить — убьет, и рука его не дрогнет. Наверняка убивал, и не раз. Выражение лица у него, как у терминатора из жидкого металла — маска.

И я пошел, уже представляя, куда меня ведут — в кабинет смотрящего. То есть к азербайджанцу Достоевскому. Оставалось надеяться, что он вменяемый человек, и с ним можно договориться.

Запоздавшие продавцы фруктов отвернулись, сообразив, что шоу отменяется.

— Куда вы его ведете! — кричал нам в спину лесовичок. — Отпустите немедленно! Он ни в чем не виноват! Я буду жаловаться! Я… я в прокуратуру напишу!

Он бежал за нами и угрожал, но его угрозы больше напоминали причитания. А мы двигались к каменному зданию, в нем было два этажа, а по высоте казалось, что все пять.

На первом этаже оказались опустевшие молочные, мясные ряды и за лестницей наверх — железная дверь в коридор, где располагались ветеринарный контроль и администрация. Охранники отперли двери без табличек, что были напротив друг друга в начале коридора, меня затолкали в одну, Длинного и Квадратного — в другую.

Я оказался в кабинете с огромным деревянным столом в стиле ретро, такими же шкафами. На стуле-троне восседал он, смотрящий рынка: средних лет мужчина, выбрит до синевы, на подбородке ямка, кустистые брови пострижены, ногти наманикюрены, к манжетам белоснежной рубашки крепятся запонки.

Если надеть ему шляпу да сунуть в зубы сигару, получится мафиозный босс классический. Но куревом не пахло. Кабинет полнился ароматом дорогого парфюма.

— Ну, рассказывай, — проговорил он с легким кавказским акцентом, кивнул на стул и прищурился: — Где-то я тебя уже видел.

Я не стал говорить, что, возможно, в телеке, устроился напротив хозяина кабинета. На стене над его головой в том самом месте, где обычно вешали портрет генсека, висел… Федор Михайлович. Губы сами начали растягиваться в улыбке. Достоевский проследил направление моего взгляда и тоже разулыбался:

— Думаешь, я не знаю, как меня все называют? — Он кивнул на портрет. — Вот. Писатель, уважаемый человек, не какой-то там животный.

— Остроумно, — оценил я.

В дверь затарабанили. Не дожидаясь разрешения, вломился лесовичок, пылающий гневом праведным. Шагнул к столу и сжал кулак:

— Он не виноват! Они напали, он…

— Присядьте. — Достоевский кивнул на диван.

Он сказал это, будто тигр рыкнул — лесовичок метнулся туда и оцепенел.

— Рассказывай, что случилось, — обратился ко мне хозяин кабинета.

— Товарищ… Николай продает елки от лесхоза. К нему подошли двое и попросили увеличить цену втрое. Он не согласился. Мы немного повздорили.

Достоевский ухмыльнулся уголком рта.

— Немного… Охотно верю. — Он сцепил пальцы, украшенные крупными перстнями.

— Отпустите их, я не имею к ним претензий.

Чего он хочет? «Эмпатия» подсказала, что первое его желание — есть, второе — поехать наконец домой, его все задолбали.

— А в следующий раз на твоем месте окажется кто-то послабее. Нет уж. Я за это место отвечаю, и не потерплю на своей территории беспредела.