Нерушимые обеты

Он их ребенка там увидит… Наверное…

Чувства начинают захлестывать. Полина жмурится, старается вжаться сильнее и прилагает усилия, чтобы выровнять дыхание.

Когда пальцы Гаврилы ложатся на щеки и тянут лицо вверх, сдается без боя.

Запрокидывает голову. Позволяет хорошенько себя рассмотреть. Успокаивает себя тем, что в темноте не виден тон лица. Опухнет оно завтра.

Гаврила бродит жадно-жадно. Он уже совсем не сонный.

– Ты потеряла или беременной не была?

– Не была, – Полина отвечает честно, готовясь понести ответственность за свой поступок, видя его боль. Но Гаврила не дает ей отразиться на лице. Выпускает внутрь, закрывая на пару секунд глаза.

Она долго думала об этом. Долго не готова была идти на настолько подлый шаг. Ей казалось, что ложь о беременности – именно то, что окончательно разрушит между ними мосты.

Она же помнила, как Гаврила отреагировал в машине на противозачаточные. Ему слишком больно думать, что где-то там она строит реальную жизнь с другим. А что может быть более реальным, чем ребенок от другого?

Полине казалось, это станет их финальной точкой, но Гаврила даже из этого сделал запятую.

Она чувствовала себя конченой уродкой, слушая, что ребенок для него – не преграда. А потом осознавая, что он реально волнуется за её ребенка от другого. За ребенка, которого нет.

Он готов чужого спасать. Он и спасал чужого.

А она своего убила.

– Я тварь, – Полина выталкивает из себя, часто моргая. Если бы могла силой мысли высушить глаза – высушила бы, но слезные каналы предают. У тела нет сил даже с ними справиться.

Гаврила в праве сейчас на любую из реакций, но ожидание хотя бы какой-то превращается для Полины в пытку. Она его раньше не обманывала. Это казалось восьмым смертным грехом, но в итоге Поля и его совершила.

– Я просто не понимаю, зачем… Объясни мне, зачем, Поль?

К злости, осуждению, отторжению она готова, а вот отвечать – нет. Её вдохи и выходи ускоряются. Усиливается боль в грудной клетке. И уже невозможно разобрать – это физическая или распирает душу.

Если начинать с конца – до главного она так и не дойдет. Но теперь-то совершенно точно ясно – ему нужна только правда. Он рано или поздно до нее докопается.

– Это я убила нашего ребенка. Плод был здоровым. Меня обманули. Я поверила, что ты наркоман. И в то, что он родится уродом, если родится, тоже поверила. Должна была проверить. Я должна была не верить. Я должна была спасти. А я дала его убить. Я не хочу с этим жить. Не могу я… Отец ни его, ни меня, ни тебя не пожалел. Он не играет и не преувеличивает. Он нас всех ненавидит. Он бы нас всех убил. Я решила, что лучше меня… Я всё равно в крови по локоть… Он крохотный был… Он не мог себя защитить. Это я позволила…

Её сбивчивое объяснение заканчивается стыдными всхлипами. Боль выходит изо рта вместе с ними, но легче не становится.

Копившееся чувствами преображается в слова, но из-за этого собственный грех кажется ещё более тяжким.

Их ребенку могло быть сейчас семь лет. Он был бы красивым. Счастливым. Здоровым. Похожим на её Гаврюшу. Он жил бы.

Это важнейшая ценность – жизнь. Её никто не в праве отнимать. Её вернуть уже нельзя. И их ребенка ничем не вернешь. Ни молитвами. Ни добрыми поступками.

Грешнику дано право покаяться. Но чем её покаяние поможет не ей, а ребенку, чья нога не ступит на эту землю?

Это вопрос, ответ на который Полина не находит и никогда не найдет.

Поэтому её покаяние навеки застряло в горле. Она не допускает для себя права облегчить душу. Её ребенку это не поможет. Ей не искупить, не отмыться, себя не простить. Так зачем такая жизнь?

– Ты не виновата, Поль, – слова Гаврилы делают еще хуже. Полина горше плачет, постыдно сильнее прижимаясь к нему же.

Ей должно быть совестно искать поддержки у человека, так сильно пострадавшего от череды её опрометчивых поступков. Совестно, а она всё равно слабая и находит силу в нем.

Рыдает, позволяя себя утешать.

Ей теперь за каждое свое слово так стыдно. За восемь лет, в которые его в чем-то винила, а себя считала жертвой. Хотя на самом деле, жертв было две – он и их ребенок. А она – сторона зла, пусть и по глупости.

– Прости, что втянула в это всё… Прости, что жизнь тебе испортила… Я хотела, чтобы ты хотя бы так… Чтобы ты просто нормально жил… Это не ты проклят, Гаврила… Это я проклятая какая-то… Меня родители прокляли, это хуже, чем посторонняя ведьма…

– Вот дурочка… Что несешь, а? – в голосе Гаврилы слышится раздражение и надрыв. Но они совсем не такие, как казалось логичным Полине. И обвинения совсем не такие.

Он не отталкивает её, а только сильнее прижимает к себе. Позволяет плакать, топить себя в слабости виновницы собственных бед.

– Это беда, Поль… Горе огромное. Наше с тобой, малыш, горе. При чем тут вина, ну? – Гаврила снова заставляет поднять на него взгляд и сыплет вопросами. И снова не теми, которые она всё это время задавала себе.

Она себе в праве горевать отказала. Только и он не выглядит убитым признанием.

Смотрит спокойно, гладит по волосам и ждет ответа. Полина замирает на несколько секунд, а потом её как холодной водой окатывает.

– Ты знаешь…