Нерон

Лентул, непритязательный мелкий землевладелец, на старости лет возгорел желанием писать стихи и стал изучать поэтов. Он попросил Зодика вновь объяснить ему уже изложенное на занятиях. У Лентула был усталый вид. Новоприобретенные знания подавляли его, и, пока учитель говорил, мысль его невольно перебегала к жене, детям, к его молочным фермам, и внимание его рассеивалось. Он был невероятно прилежен, но туго соображал и слабо подвигался к поэтике.

— Овладеть бы мне хоть дактилем! — сказал он со вздохом.

— Нет ничего проще, — объявил Зодик и стал скандировать гекзаметры, отбивая пальцем счет.

— Вот как? — тупо заметил Лентул и стал тоже манипулировать пальцами.

Зал был полон огней и жужжал как улей. Обходительный Криспий, потерявший одним ударом полмиллиона, встал из-за игорного стола, но все же продолжал вежливо улыбаться. Бубульк еще держался.

Зодик и Фанний не примкнули к игрокам, а сели в сторонку, под колонной.

— Я не могу тягаться с ними, их ставки слишком высоки, — сказал Зодик. — Смотри, еще шесть патрициев. Их все прибывает.

— Я повысил плату за ученье, — сообщил Фанний, — но, несмотря на это, меня сегодня рвали на части. В мою школу поступают главным образом старики, которые учатся фехтованию.

— Каковы их успехи? — спросил Зодик.

— Неважны, — ответил Фанний, и рот его искривился язвительной усмешкой.

Оба были теперь обеспечены деньгами и везде приняты, но оставались мрачно настроенными. Они были солидарны в зависти ко всякому, кто чего-нибудь достиг, и озлобленно критиковали все светлые начинания. Это не мешало им смотреть и друг на друга с пожирающей ненавистью. Зодик не мог примириться с тем, что и для Фанния наступили золотые дни. Фанний, с своей стороны, не мог спокойно видеть успехов Зодика.

Они были неразлучны, как Кастор и Поллукс, но близость их вызывалась не дружбой, а опасением, как бы в отсутствие одного другой не продвинулся дальше. За спиной они всегда поносили друг друга.

Жизнь не обогрела их любовью и не избаловала почетом. Зодик всю свою молодость околачивался на Форуме и кричал в ухо каждому прохожему свои слащавые стишки об овечках и воркующих голубках; его лишь высмеивали или отталкивали. Наибольшая царская милость не могла изгладить это из его памяти. Ему хотелось выместить на каждом свою злобу, радостные и удовлетворенные лица раздражали его; он старался причинять зло даже самым безобидным людям.

Фанний был когда-то рабом, тащил на спине камни и разбил себе левую лопатку. Боль все еще давала себя чувствовать и временами не позволяла ему уснуть. Он тоже непримиримо относился ко всему человечеству и таял от удовольствия, когда мог сказать или услышать о ком-нибудь плохое. Эти нескладные, ничтожные существа были оба невыразимо несчастны, и неизмеримо подлы. И все же в их глазах еще робко теплилась исконная жажда любви; она была полуиспепелена, зарыта где-то в глубине существа, но достаточно им было встретить мимолетную похвалу или намек на уважение, чтобы эта искра вновь вспыхнула…

Мрачно сгорбившись, они сидели рядом.

— Он придет? — спросил Фанний.

— Откуда мне знать? — раздраженно ответил Зодик.

Император оставался средоточием их помыслов, хотя он почти перестал принимать их. Они стеснялись признаться в этом друг другу.

— Когда ты у него был? — осведомился Фанний.

— Недавно… я ведь теперь так занят, — отговорился Зодик.

— Я тоже. Впрочем, он постоянно выступает.

— Да, — с пренебрежением сказал Зодик. — Парис всюду следует за ним, как тень. Он устроил для Нерона представление в «Бульбусе» и в театре Марцелла.

— Как он играл?

Зодик расхохотался.

— Он был омерзителен! Смешон! Никто не берет его всерьез. В сущности он — ничтожество…

— Полное ничтожество! — подкрепил Фанний с глубоким презрением. — Только мы сделали из него что-то…

В речах их кипела желчь. Они резко выбрасывали свои слова, как будто сами питали к ним отвращение, причем у обоих лица уродливо искажались.

Они зорко следили друг за другом. Каждый надеялся, что его опала при дворе останется для другого тайной.

— Где Нерон сегодня выступает? — спросил Фанний.

— В театре Помпея. Но я не пошел, — и Зодик нахмурился.

Появился Калликлес, по обыкновению — с тремя женщинами; одна из них, Лоллия, была возлюбленной Бубулька; его, однако, никогда не видели в ее обществе; говорили, что он завел эту связь лишь для того, чтобы не отстать от моды. Остальные две спутницы Калликлеса были египетские гетеры; их маленькие бледные лица казались еще меньше и бледнее в рамке густых, иссиня-черных кудрей. Жизнерадостная улыбка обнажала их ослепительные зубы.

Калликлес предупредительно помог своим спутницам снять вуаль. Его встретили тепло и радостно, за что он всех отблагодарил экспансивными жестами.

Он был римлянином, несмотря на греческое имя, но в молодости жил в Афинах и стал эллином по языку и наклонностям. Он презирал и осмеивал латинское государство, его военный дух, жестокое варварство и тяжеловесное безвкусие.