Нерон

Трибун ответил отрицательно:

— Он не производит впечатление человека, охваченного ужасом.

Ему было приказано:

— Возвращайся назад и прямо ему скажи, что он должен умереть!

Однако этот трибун, Гавий Сильван, был тоже вовлечен в заговор. Поэтому прежде, чем отправиться к Сенеке, он спросил префекта Фения, действительно ли должен выполнить приказ. Тот подтвердил его. Сильван больше сам к Сенеке не пошел, а послал туда центуриона.

Старик хотел было изменить свое завещание, чего центурион ему не разрешил. Присутствующие плакали, когда приговоренный к смерти прощался с ними и призывал сохранять спокойствие и верность философским принципам. Однако даже в эти последние минуты Сенека не мог избавиться от самомнениями позерства. Ибо он говорил друзьям, что завещает им свой образ жизни, жену же просил искать утешение в добродетелях своего мужа.

Паулина решила, однако, умереть вместе с ним. Поэтому они одновременно вскрыли себе вены. Так как старческая кровь текла слишком медленно, Сенека распорядился вскрыть ему вены и на ногах. Он испытывал страшные боли и велел Паулине перейти в другую комнату. Он еще настолько сохранял ясность ума и силу духа, что диктовал секретарям свои последние мысли. Смерть все не наступала. Старик попросил дать ему яду, но и тот не подействовал. Тогда он принял теплый душ, а потом велел перенести его в баню. Только там он испустил дух.

Паулину по приказу императора спасли от смерти.

По городу к резиденции цезаря почти беспрерывно целыми толпами вели арестованных, виновных и невиновных. Вооруженные солдаты кружили по столице и окрестностям. Поводом к обвинению могло явиться даже случайное знакомство либо разговор с кем-нибудь из заговорщиков. Допрос вел сам Нерон, а также Тигеллин и Фений. Этот последний свирепствовал тем более, что сам чувствовал себя виноватым. Его изобличил Сцевин, когда Фений в ходе одного из допросов требовал, чтобы тот сообщил больше подробностей о заговоре. Сцевин воскликнул:

— Ты сам знаешь все! Отплати же теперь благодарностью любимейшему цезарю!

Перепуганный префект выдавил из себя что-то невразумительное. На него тотчас наложили оковы.

Фений сам себя сгубил. Его офицеры готовы были нанести удар по Нерону еще в ходе допроса. Ждали только знака своего командира. Теперь поочередно все гибли. Умирали, однако, мужественно. Трибун Субрий Флав прямо заявил Нерону:

— Никто не был более предан тебе, чем я. Но я возненавидел тебя, когда ты убил свою мать и жену, когда сделался возничим, актером, поджигателем!

Он отругал солдат, рывших ему могилу перед казнью:

— Могила мелкая и узкая. Даже этого вы не умеете делать по уставу!

Палач велел ему как следует подставить затылок. Флав и здесь дал достойный ответ:

— Вот только сумеешь ли ты отрубить ее как следует!

И действительно, у палача так дрожали руки, что он отрубил голову лишь со второго удара.

Лукан умирал как пристало поэту. Он велел вскрыть себе вены, а когда ощутил уже хлад смерти, начал декламировать стихи из своей поэмы, в которых воспевал смерть солдата, умирающего от потери крови.

Гибли, однако, не только участники заговора. Нерон, воспользовавшись случаем, расправился также и с теми, кого просто не любил. Консула Вестина он не терпел, ибо тот позволял себе злобные шутки, в последнее же время женился на красивой Статилии Мессалине, а император сам на нее метил. Солдаты внезапно окружили дом во время происходившего там пира. Все прошло с молниеносной быстротой. Вестина заперли в спальне, врач, которого солдаты привели с собой, вскрыл вены хозяину дома и велел сразу же перенести его в ванну с теплой водой. Вестин не произнес ни слова. Пировавшие остались в зале, окруженные вооруженными людьми. Им казалось, что настал их смертный час. Они долго пребывали в тревоге. Стражи удалились только тогда, когда Нерон решил:

— Достаточно с них этого покаяния за пир у консула!

Однако два заговорщика остались невредимыми. Один из них — Антоний Натал. Так отблагодарили его за выдачу остальных. Вольноотпущенник Милих стал богачом. Свою фамилию он обогатил греческим прозвищем Soter, или Спаситель.

По мере того как число трупов и изгнанников увеличивалось, учащались и пламенные проявления радости и благодарности императору. На Капитолии богам приносили жертвы, дома же украшали символом свадьбы — лавровыми ветками. Подобным образом родственники и друзья смертников стремились отвратить от себя гибель. По-настоящему могли радоваться только преторианцы, которые получили по две тысячи сестерциев награды и дармовой хлеб. Их командиру Тигеллину император вручил триумфальные знаки отличия.