Неразлучные

Это крикнула не я. С потемневшим от гнева лицом к нам шла мадам Галлар:

— Слезай сию же минуту! Это приказ! Слезай!

Андре моргнула и посмотрела вниз. Она присела на корточки, потом опустилась на сиденье и затормозила обеими ногами так резко, что шлепнулась во весь рост на лужайку.

— Вы ушиблись?

— Нет.

Андре засмеялась, смех оборвался всхлипом, и она осталась лежать на земле с закрытыми глазами.

— Естественно, тебе дурно! Полчаса качалась! Тебе сколько лет? — сердито выговаривала ей мадам Галлар.

Андре открыла глаза:

— Небо кружится.

— Ты должна была испечь кекс к завтрашнему полднику.

Андре встала.

— Испеку после ужина. — Она оперлась на мое плечо. — Меня шатает.

Мадам Галлар взяла за руки близнецов и увела в дом. Андре подняла голову к кронам деревьев.

— Там наверху так хорошо! — сказала она.

— Вы напугали меня!

— О, качели очень надежные, у нас никогда ничего не случалось, — ответила Андре.

Нет, она не намеревалась покончить с собой, для нее это был вопрос решенный, но, когда я вспоминала ее застывший взгляд и плотно сжатые губы, мне делалось не по себе.

После ужина, когда кухня опустела, Андре спустилась туда, и я пошла с ней. Огромное кухонное помещение занимало половину подвального этажа; днем в окно было видно, как мимо проходят цесарки, собаки, мелькают человеческие ноги; сейчас никакого движения снаружи не было, только тихонько скулила на цепи Мирза. В чугунной плите гудел огонь, все вокруг стихло. Пока Андре разбивала яйца, отмеряла сахар и муку, я осматривала кухню, открывала буфеты. Вся утварь блестела — целые батареи кастрюль, котлы, решета, тазы, медные грелки, согревавшие когда-то постели бородатых предков; меня восхитил стоявший на серванте набор глазурованных тарелок с детскими узорами. Чугунные, керамические, из каменной глины, фарфоровые, алюминиевые, оловянные — сколько кастрюлек, сковородок, горшков и горшочков, форм для выпечки, сотейников, кокотниц, блюд, плошек, котелков, дуршлагов, мясорубок, мельниц, ступок! Какое многообразие мисок, чашек, стаканов, бокалов и фужеров, тарелок, блюдец, соусников, кружек, кувшинов, графинов и графинчиков! Неужели каждый вид ложек, половников, вилок, ножей действительно имеет строго определенное назначение? Неужели у нас столько разных потребностей, которые надлежит удовлетворять? Этот подземный мир должен был бы явить себя на свет в грандиозных и утонченных празднествах, но они, насколько я знала, никогда и нигде не происходили.

— И вы всем этим пользуетесь? — спросила я Андре.

— Более или менее, есть же масса разных традиций.

Она поставила в духовку бледное подобие будущего пирога.

— Вы еще ничего не видели, — сказала Андре. — Пойдемте, покажу вам весь наш подвал.

Сначала мы прошли через сыроварню: обливные кувшины и тазы, отполированные деревянные маслобойки, глыбы масла, круги лоснящегося творога под белой марлей. Эта голая стерильность и запах грудных младенцев обратили меня в бегство. Куда больше мне понравился погреб, заставленный пыльными бутылками и пузатыми бочонками с наливками, а обилие окороков, колбас, груды лука и картошки нагнали на меня тоску.

Вот почему ей так нужно улетать к верхушкам деревьев, подумала я, глядя на Андре.

— Вы любите пьяную вишню?

— Никогда не пробовала.

На полках выстроились сотни банок с вареньем, накрытых пергаментом, где была написана дата и название плодов. Там же стояли банки с фруктами, консервированными в сиропе и в алкоголе. Андре взяла банку с вишней и отнесла на кухню. Поставила на стол. Наполнила деревянным половником две вазочки и слизнула прямо с половника розовую каплю.

— Бабушка водки не пожалела, — сказала она. — Так и опьянеть недолго!

Я взяла за хвостик бледную ягодку, мятую и сморщенную: по вкусу она была не похожа на вишню, но жар алкоголя мне понравился. Я спросила:

— А вам уже случалось быть пьяной?

Лицо Андре просветлело.

— Один раз, с Бернаром. Мы с ним выпили бутылку шартреза. Сначала было смешно — все кружилось перед глазами еще сильней, чем после качелей, а потом нас затошнило.

Огонь по-прежнему гудел, уже запахло булочной. Поскольку Андре сама произнесла имя Бернара, я отважилась задать вопрос:

— Вы с ним подружились после вашего ожога? Он часто вас навещал?

— Да. Мы играли в шашки, в домино, в карты — обычно в крапетту. У Бернара в то время случались страшные приступы ярости. Однажды я обвинила его в жульничестве, и он ударил меня ногой — как раз в правую ляжку, но он не нарочно. От боли я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, оказалось, что он уже позвал на помощь, мне меняли повязку, а он рыдал в изголовье моей кровати. — Андре посмотрела вдаль. — Я никогда раньше не видела, чтобы мальчики плакали. Мои братья и кузены такие толстокожие. Когда все ушли, мы поцеловались…

Андре снова наполнила наши вазочки. Запах усиливался, пирог в духовке уже явно румянился. Мирза перестала скулить — видимо, уснула. Уснули все.

— В тот день он полюбил меня. — Андре повернулась ко мне. — Передать вам не могу: моя жизнь так переменилась! Раньше я думала, что меня никто не может полюбить.

Я вздрогнула, как от удара:

— Вы так думали?

— Да.