Вечером, когда час Петуха был уже на исходе и я собралась было прилечь отдохнуть, государь неожиданно посетил меня.
– Я еду кататься на лодке. Поедем с нами! – сказал он. У меня вовсе не было настроения для подобных забав, и я не двигалась с места, но государь настаивал. – Переодеваться не надо, это платье сойдет… – сказал он, помогая мне потуже завязать пояс моих хакама.
Я удивилась: с каких пор он вновь стал так нежен и внимателен ко мне? Однако едва ли минутный порыв мог искупить страдания, что довелось мне испытать за два года. И все же, понимая, что дальше противиться не пристало, я утерла слезы и последовала за государем. Уже смеркалось, когда мы сели в лодку и отчалили от Рыбачьего павильона.
Сперва в лодку взошел наследный принц с дамами – госпожой Дайнагон, госпожой Уэмон-но-ками, госпожой Ко-но-Найси. Все они были в полном парадном одеянии. Оба прежних государя сели в маленькую лодку, и я в своем незамысловатом наряде – трехслойном косодэ и всего лишь в одном верхнем одеянии и парадной накидке – последовала за ними, но затем принц пригласил меня в свою лодку, и я не посмела отказаться. В лодки погрузили музыкальные инструменты. Вскоре к нам присоединилось еще несколько маленьких лодок с придворными. Дайнагон Кадзанъин играл на флейте, наследный принц на лютне, госпожа Уэмон-но-ками – на цитре, еще двое вельмож отбивали такт на большом и малом барабанах. Исполнялись те же пьесы, что мы слышали днем в павильоне Мёон-до, а потом еще «Синие волны морские», «Бамбуковая роща» и «За гранью небес». Некоторые мелодии повторялись многократно – так они были хороши. Господин Канэюки продекламировал китайские стихи: «Кто тот умелец, кто вырезал формы этих причудливых гор вокруг?..», а государи Камэяма и Го-Фукакуса продолжили: «О, как изменчив их облик…» Так прекрасно звучали в лад их голоса, что даже духи вод, должно быть, внимали в немом восторге.
Когда лодки отплыли достаточно далеко от Рыбачьего павильона, взорам открылось ни с чем не сравнимое зрелище: мшистые ветви столетних сосен, переплетаясь в вышине, живописно свисали над гладью дворцового пруда. Казалось, будто мы вышли в открытое море и плывем по безбрежной равнине вод. «Словно две тысячи ри[111] за кормой…» – переговаривались вельможи, а государь Камэяма сложил первые строки стихотворения-цепочки:
– Ты поклялась больше никогда не брать в руки музыкальных инструментов и, конечно, ни за что не коснешься струн, – обратился он ко мне, – но, надеюсь, твой обет не помешает тебе слагать стихи…
Мне очень не хотелось участвовать в сочинении стихов-цепочек, но все же я добавила две завершающие строки:
Вельможа Санэканэ продолжил:
Томосаки закончил:
Наследный принц подхватил:
Государь Камэяма:
– Знаю, знаю, какую боль ты затаила в сердце, – сказал государь и закончил стихотворение:
– В этом упоминании о рассветном месяце есть какой-то особый смысл? – поинтересовался государь Камэяма.
Меж тем совсем стемнело. Прекрасно и увлекательно было наблюдать, как дворцовые смотрители разжигают там и сям костры на берегу, чтобы направить лодки к берегу. Наконец мы пристали у Рыбачьего павильона и все вышли на берег, хотя были, пожалуй, не прочь покататься еще. Казалось бы, люди должны были понимать, как грустно на сердце у меня, влачащей такие безрадостные, горькие дни, но никто не обратился ко мне со словами участия и привета – наверное оттого, что дворцовый пруд совсем не походил на Небесную реку, на берегах которой встречались влюбленные звезды…