Непрощенный

— ʼо ʼавершения ʼтладки ʼистемы ʼентального ʼправления ʼотенциально ʼраждебный ʼнопланетный ʼрганизм ʼудет ʼаходиться в ʼтазисе, — спокойно ответила голова. — ʼосле ʼавершения ʼтладки ʼистемы ʼентального ʼправления ʼотенциально ʼраждебный ʼнопланетный ʼрганизм ʼудет ʼо ʼашему ʼыбору ʼтправлен в ʼзолятор, ʼтправлен в ʼиологическую ʼабораторию, ʼтправлен в ʼсенопсихологическую ʼабораторию, ʼничтожен.

Да, вот кто действительно попал, так это Матильда. Выпустить ее из пресловутого «стазиса» «утопленник» почему-то не предложил. Остальные перспективы представлялись не менее радужными, особенно последняя. Вступиться за «напарницу» Артем пока не мог: его собственное положение было более чем шатким.

— Еще варианты есть? — упавшим голосом спросил Артем. За разговором он успел обследовать еще с десяток «рабочих мест», но так ни на чем и не остановился.

— ʼля ʼредложения ʼополнительных ʼариантов ʼнформации ʼедостаточно, — парировал «карась» в колбе.

— Какого рода информации?

— ʼнформации о ʼоминирующих ʼаттернах ʼоведения, ʼсихологических и ʼоциальных ʼстановках, ʼаличии ʼраждебных…

Список получился длинный. Изображая глубокую задумчивость, Артем медленно прохаживался по залу. К тому времени, как «утопленник» закончил, он почти полностью замкнул круг и снова оказался неподалеку от стойки с микрофоном. В зале воцарилось тяжелое молчание. Артем печально взглянул на голову, безмятежно покачивающуюся в облаке пузырьков. Веки «утопленника» были полуопущены, на лице — выражение, как у старика, предающегося приятным воспоминаниям о чем-то безвозвратно ушедшем.

Вот и все. Отступать некуда, позади Москва.

Артем тяжело вздохнул и опустился в ближайшее кресло.

— ʼабочее ʼесто ʼанято, — торжественно объявил «карась». — ʼриступаю к ʼастройке ʼентальной ʼистемы ʼправления.

Что?!

Значит, ларчик открывался вот так, просто. Рабочим могло оказаться любое место в зале. Разум отказывался в это верить и судорожно искал другое объяснение. Случайность, везение… Нужно найти какое-то отличие, которое в первый момент не бросилось в глаза.

Но в этот миг на голову Артему опустилось что-то похожее на колокол фена. Тонкий, скулящий свист проник в уши и наполнил череп — подобно тому, как дым проникает в ноздри, даже если задержать дыхание.

— Обнаружены серьезные повреждения мнемического поля, — послышался сквозь пелену свиста голос «утопленника». — Запускаю программу восстановления…

Свист сменился мелким стрекотанием, словно в голове хором запели сотни цикад. По вискам начало разливаться дремотное шоколадное тепло. Чувствуя, как тяжелеют веки, Артем подумал… вернее, попытался подумать… но что именно, он забыл. И сон накрыл его с головой.

* * *

Свет лился со всех сторон и проникал сквозь кожу век, не раздражая глаз. Мягкий, приглушенный, ненавязчивый, как запах кофе, ощущаемый сквозь утреннюю дремоту, не заставляющий, но приглашающий проснуться.

Артем открыл глаза. Он чувствовал усталость — но усталость хорошую, усталость после тяжелой, но успешно завершенной работы. Теперь он помнил все.

Он мог вызвать в памяти любой день и час своей жизни. Он помнил, как появился на свет, помнил белые кафельные стены палаты родильного дома на Васильевском острове, и круглые часы на стене, и акушерку Татьяну Константиновну — суетливую, с маленькими, широко раскрытыми глазами и вздернутым курносым носиком. Он мог вызвать в памяти каждую книжку, которую мать читала ему в детстве, точно сказать, сколько пуговиц было на полосатой папиной рубашке, и слово в слово повторить разговор двух толстух в турецких футболках, стоящих в очереди за арбузами на углу Восьмой линии и Среднего проспекта. Умей он рисовать, он нарисовал бы все растения, которые стояли на окне в кабинете биологии, и перечислил бы их, если бы знал названия. Будь у него такая память, когда он сдавал «госы», он получил бы красный диплом и поступил в Школу милиции без экзаменов.