Непонятый Онегин

Среда объясняет в Онегине очень многое, однако нисколько не объясняет самое главное – причину его разочарования в удачно (по виду) начатой светской жизни. Можно видеть психологическую мотивировку разрыва Онегина со светом: это «резкий, охлажденный ум», образованность Онегина, добытая, разумеется, не в результате поверхностного домашнего обучения, а в результате систематического самостоятельного чтения («Чтение – вот лучшее учение», – напутствовал Пушкин младшего брата), наконец, безошибочное понимание людей как своеобразный дар Онегина, свидетельствующий об умении героя извлекать позитивный опыт даже из бесплодной «науки страсти нежной».

Труднее ответить на вопрос, какова в разрыве со светом роль идейных убеждений. Именно тут особенно велика опасность подмены понимания художественного изображения пониманием исторической ситуации. В предисловии к публикации первой главы (вышла в свет 15 февраля 1825 года) поэт датировал основное событие главы концом 1819 года, годом (в его тогдашнем понимании) обыкновенного течения жизни. Это задним числом, для просвещенных читателей, время обрело историческую значимость: тогда, легально и нелегально, активно действовали декабристы. Только вот какая ситуация: сами декабристы еще не знали, что они декабристы. Название им дало событие 14 декабря 1825 года. Знания, полученные задним числом, могут сильно модернизировать понимание предшествующих событий. Пушкин, общаясь с будущими декабристами, не знал, что они – декабристы. В ту пору только изнутри можно было судить о масштабах и общественном значении этого движения. Справедливо замечает Л.Г. Фризман: «…Место декабристов в русской литературе определилось лишь после 1825 года. Только после восстания стало возможно осмыслить их историческую роль, дать целостную характеристику декабризма как общественного движения»[16]. То, что раньше было на виду, получило у Пушкина точное определение: «…уж эта мне цензура! Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает lib'eral, оно прямо русское, и верно почтенный А.С. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем» (Н.И. Гречу, 21 сентября 1821 года).

В первой главе вводящие политическую тему имена Каверина и Чаадаева почти демонстративно избыточны, периферийны. Исторические детали дразнят воображение читателя – и не слишком доступны рациональному толкованию.

В модном ресторане Онегин встречается с Кавериным: вымышленное пересекается с реальным. Встреча условленная, что предполагает между персонажами приятельские отношения. Но за крупицей знания развертывается широкая сфера неизвестного, неопределенного. Для показанной приязни достаточно простой человеческой симпатии на почве умения «сыпать острые слова». Но Каверин – член Союза благоденствия; и вот непростой вопрос: приобщен ли Онегин (если да, в какой степени приобщен) к высшим духовным интересам своего приятеля? А все ли знает о своем друге Пушкин?

Вслед за тем по педантизму в одежде Онегин будет назван вторым Чадаевым. В полемике с Руссо поэт утверждает: «Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей…»; тем самым строфа безусловно оправдывает щегольство Чаадаева. Но «дельный» ли человек Онегин? Он педант в одежде, потому что боится «ревнивых осуждений»; стало быть, он просто зависит от светского мнения; «дельный» ли он человек – надо заключать с опорой на другие факты. Но зачем же в данный контекст включено имя Чаадаева? Невероятно, чтобы случайно. А между тем опять возможен широкий разброс значений: с одной стороны, имя Чаадаева излучает интеллектуальность, бросая и на внешне подражающего ему Онегина оттенок дельности; с другой – не исключено, что сравнение контрастно: подражание значительному в сугубо поверхностном может быть средством комического развенчания (это Пушкиным откровенно и делается на примере Зарецкого).

Все-таки изображение дружеской встречи с Кавериным можно считать свидетельством, что Онегин был причастен к политическим разговорам своего времени, надо полагать – в легальной форме.

Удивительна переакцентировка значений многих деталей в романе. Исторические реалии в первой главе последовательно включаются в бытовой план – и вдруг начинают жить своей жизнью, обнаруживают многогранность, получают возможность восприниматься под другим углом зрения, включаться в иные системы. Они отрешаются от быта и становятся историей.

Попробовали бы мы, увлеченные изображением Онегина как приверженца «науки страсти нежной», игнорировать его дружбу с петербургскими вольнодумцами – и мы не сможем объяснить реформу в пользу крестьян, которую проведет Онегин в своей усадьбе[17]. Впрочем, В.В. Набоков поступок героя воспринимает просто как индивидуальный акт человеколюбия. Так ли? Онегин не расположен к эмоциональным порывам, он человек рационального склада. Это идейный герой, и без внимания к его убеждениям представления о нем будут явно неполными.