Неотвратимость

– У нас часы идут неточно, то спешат, то отстают Чтобы племянница не опоздала на работу, я включила приемник. Как раз по «Маяку» передавали мою любимую песню «Рязанские мадонны» и сразу после этого тик-так: «Московское время четырнадцать часов». Ну я и вышла, чтобы поторопить Клаву, она с Мишей о чем-то у калитки толковала.

– А почему она в это время оказалась дома? – спросил я.

– Как – почему? На обед пришла, повариха у них в леспромхозе ушла, горячего не готовят, а на сухомятке долго не протянешь. Колбаса да сырки плавленые – куда это годится? А я суп сварю и котлеты пожарю.

Чувствуя, что Матрена Степановна не прочь пуститься в рассуждения на кулинарные темы, я спросил, как она относится к Михаилу.

– Парень как парень. Ничего плохого сказать про него не могу. Так из себя вежливый, и специальность хорошая, к тому же шофер, а не пьет.

– Откуда вы знаете, что он не пьет?

– Пьющего сразу видно. Вот мой,– очевидно имея в виду мужа, сказала Матрена Степановна,– на что был непьющий, а в получку обязательно назюзюкается. А Миша – тот и в получку ни-ни, хороший парень! – решительно добавила она.

Очевидно, Матрене Степановне ничего не было известно о конфликте, происшедшем между Горбушиным и ее племянницей. Последний вопрос, который я задал Гущиной, носил несколько необычный характер.

– Скажите, Матрена Степановна,– как бы невзначай спросил я, всем своим видом давая понять, что серьезный разговор закончен,– вы, случайно, не помните, кто пел «Рязанские мадонны»?

Матрена Степановна покосилась на меня, очевидно приняв мой вопрос за праздное любопытство.

– Зыкина. Я ее от всех отличу. И Русланову помню, и Ковалеву, и Сметанкину, а лучше Зыкиной нет – за сердце берет.

Чувствовалось, что в этом вопросе Гущина обладает изрядной эрудицией и не прочь поделиться со мной своими познаниями. Я жестом остановил ее и, прочитав показания, попросил их подписать. Слушая меня, Матрена Степановна поддакивала, кивала головой, и только когда я дошел до места, где она утверждала, что перед проверкой времени по «Маяку» передавали «Рязанские мадонны» в исполнении Людмилы Зыкиной, брови старой женщины удивленно полезли вверх.

– К чему это? Какое это имеет отношение к Мише?– недовольно проворчала она.

– А может быть, передавали что-нибудь другое?– с надеждой спросил я.

– Не путайте. Я эту песню знаю,– рассердилась Гущина и старательно вывела свою подпись.

Я встал из-за стола и, отложив в сторону протоколы, прошелся по кабинету. В этом году из-за некалендарных холодов начали раньше топить. В кабинете было жарко. Я встал на стул и открыл форточку – в комнату хлынул холодный воздух. Не слезая со стула, я всей грудью вдыхал свежую морозную струю. «Простужусь,– мелькнула у меня мысль.– Ну и черт с ним!» Как хорошо было бы посидеть дома, попить чай с малиновым вареньем, поиграть с сынишкой в шахматы! Сашка, несмотря на свои одиннадцать лет, в последнее время все чаще и чаще стал меня обставлять, да и не мудрено – ходит во Дворец пионеров, в шахматную секцию, выучил такие заковыристые слова, как «эндшпиль». А отец за всю свою жизнь освоил всего одну шахматную премудрость – киндермат. Офицером и ферзем – не густо!

Я спрыгнул со стула и вновь зашагал по кабинету. Не знаю почему, но, когда у меня что-то застопоривалось в делах, на ходу думалось лучше.

Выходит, что в тринадцать тридцать, вернее, в тринадцать тридцать семь, если верить часам убитого, Горбушин не мог его сбить. Но почему он не сказал о том, что заезжал к Брызгаловой? И Гущина, и Клава отрицают встречу с Горбушиным после происшествия; если они искренни в своих показаниях, то о сговоре не может быть и речи. Я позвонил дежурному и попросил срочно, через московских товарищей, связаться с редакцией радиостанции «Маяк» и выяснить, что передавали в интересующий меня день перед проверкой времени в 14 часов. Может быть, здесь появятся разногласия. Пока что у меня нет оснований для опровержения показаний Гущиной и Брызгаловой.

Я еще раз подумал, что прокурор прав: чем глубже я вникал в дело Карпова, тем больше находил в нем неожиданностей. В дверь постучали, и дежурный по райотделу ввел в кабинет Горбушина. Михаил остановился на пороге, нервно комкая в руках черную каракулевую шапку с кожаным верхом.

– Проходите, садитесь,– приветливо, как старому знакомому, сказал я ему.

Горбушин, тяжело вздохнув, сел. По лицу Михаила было видно, что последние дни не прошли для него даром – он сильно осунулся, глаза запали и лихорадочно блестели. Я тоже сел и, как бы между прочим, спросил:

– Как назвали дочку?

– Зоя,– машинально вырвалось у Горбушина.

– Сами решили или Тамара? – тем же дружеским тоном осведомился я.

– Тамара. Я хотел Ниной назвать.

– В честь Нины Николаевны?

Михаил испуганно посмотрел на меня, услышав имя матери; он явно не понимал, к чему я клоню.

В это время я вынул из сейфа его показания и неторопливо прочел их вслух.

– Вы подтверждаете, что все записанное здесь с ваших слов является правдой?

– Да, подтверждаю.– Михаил стиснул руки и, взглянув на меня, добавил: – Могу дать любое слово.