Неон, она и не он

– Да, ты ведешь себя безобразно. Я этого от тебя не ожидал…

– А я от тебя! – эхом отразилось от темноты.

– Выходит, ты такая же недалекая, как и все женщины, которых я знал…

– Ах, вот как?! – взвизгнула она, рывком усаживаясь на кровати. – Ну так иди, ищи себе далекую!

– Вот и иду! Счастливо оставаться! – внушительно произнес он, поворачиваясь, чтобы уйти.

– И больше сюда не возвращайся! – выкрикнула темнота.

Он ушел, оставив дверь спальной открытой. С полминуты она оставалась неподвижной, затем вскочила, зажгла ночник, бросилась к трюмо, где в предположении подобного исхода ожидало своей участи колье, чтобы сверкающим снарядом отправиться ему в спину. Кинув его в подарочный пакет, она с остервенением содрала с пальца обручальное кольцо, отправила его туда же и выскочила из спальной. Он находился уже в прихожей и надевал куртку. Дрожа от ярости, она бросила пакет к его ногам:

– Забери это!

Он, ни слова не говоря, повернулся спиной к ней и пакету, открыл дверь и вышел. Она подхватила пакет, метнулась к двери, рванула ее, выкинула пакет на лестничную площадку и захлопнула дверь. Он, стоя у лифта, некоторое время смотрел на оскорбленный темно-синий домик с запавшими боками и золотым тиснением на спине, затем поднял его и шагнул в лифт. Она же, добежав до кровати, кинулась на нее лицом вниз и разрыдалась.

5

– Ну что, выставили? – с язвительным добродушием встретила его Вера Васильевна.

– Сам ушел, – вымучено улыбнулся он. – С Новым годом, мать!

– И тебя! – ответила она и поцеловала его. – Ну, пойдем, что ли, выпьем!

Они расположились на кухне, и он, достав коньяк, наполнил рюмки до краев.

– С Новым годом, – устало пожелал он.

– С Новым годом! – отозвалась мать, чинно опрокинула в себя коньяк, слегка скривилась, вернула рюмку на стол и, пристально глядя на него, сказала:

– Не переживай, все будет хорошо.

– А я и не переживаю! Все и так хорошо! – откликнулся он, подхватывая лимон. – Ладно, иди, а я тут еще посижу…

– Ну, давай, спокойной ночи! – правильно поняла она.

Оставшись один, он взял пачку материнских сигарет, повертел, незабытым движением достал сигарету и закурил. На лице его проступило удовольствие, как от крепких объятий старого, давно разлученного с ним друга.

…Пока он, отказываясь верить в случившееся, спускался на лифте, садился в машину, выезжал со двора, сворачивал на набережную и ехал по ней до Дворцового моста; пока его кипящий возмущением разум подыскивал слова, чтобы оценить революционный переворот их отношений – все эти долгие пятнадцать минут ее образ был подобен истукану, на шею которого пигмеи накинули петлю и тянут, чтобы сбросить с постамента, но не могут превзойти силу инерции.

Он взлетел на мост, достиг апогея молчаливого возмущения и покатил вниз. Тут к усилиям толпы добавилась услужливая тяга наклонной плоскости, истукан дрогнул, накренился, уперся в последний отчаянно шаткий рубеж, миновал зыбкое равновесие и, медленно завалившись, рухнул к подножию обожания, сотрясая гулким грохотом барабанные перепонки души.

«Вздорная! Капризная! Недалекая! Неблагодарная! Распущенная! Вульгарная! Расчетливая! Дрянь!» – дал он, наконец, волю чувствам, сметая паутиновую нежность с ее образа и удерживая перед глазами последнее, что от нее осталось: некрасивое, перекошенное незнакомой яростью лицо.

Вчера днем было тепло, плюс пять, и шел дождь. К вечеру дождь идти устал, и температура без его сырой поддержки опустилась до ноля. Он плыл по Невскому, как по ночной оранжевой реке, не замечая царившего на ее берегах оживления – так был он занят обидой и унижением. Да и что ему Невский, где подсветкой цитируя самих себя, красуются титулованные особняки! Что ему эти комбинации смещений и пластика перестроений городской кубатуры, не признающей гладкой поверхности, как галантность солдатской прямоты; эти сандрики, фронтончики, наличники и прочее надпанельное кокетство, униженное прагматизмом водосточных труб; эти рубцы подоконников, нарывы балконов, обрывы крыш – что они ему, когда внутри него агонизирует вселенная по имени любовь! Что ему эти неспящие беззаботные молодые лица, находящие удовольствие в глупых словах и беспечной возне, когда его мир полон скрежета и разочарования! Лететь по тонко раскатанному тесту асфальта, вдоль дырявых каменных ширм, мимо неглиже занавесок и пеньюаров штор, под неподвижно-оранжевым душем фонарей, гневным дыханием расправляя сдавленное горло до тех пор, пока не перестанут кипеть огненные вывески, пока не потухнут злые глаза сырой ночи, пока не поникнут оскверненные языки священного пламени, покуда не утихнет вой ущемленного эго, а после остановиться и оцепенеть подобно уличному фонарю, в жизни которого нет страсти, а есть одна лишь инструкция. Чопорные лакеи мглы, они любят рассматривать себя в рябом зеркале черных луж, забавляясь игрой нерастворимой искры. Их трассирующие ряды непоколебимы, словно накрепко пришитые неоновые пуговицы на мундире ночи.