Неоконченный сценарий (журнальный вариант)

— Я вас прекрасно понимаю, — сказал он. — Надеюсь, и вы меня понимаете.

— Дружба дружбой, а служба службой. Не так ли?

— Мой выпад не был направлен против вас лично. Я вынужден был высказаться таким образом, ведь советник нуждался в поддержке. Ему тоже не по себе.

— Понятно. С одной стороны, он чиновник, а с другой — человек. Советую вам и впредь не терять способности различать эти понятия!

— Я вам вполне сочувствую — вы попали в чертовски неприятный переплет. На вашем месте я тоже ломал бы себе голову, как помочь арестованным. Но вам просто-напросто ничего не удастся сделать, а у нас тем более руки связаны… Завтра в это же время вы будете сидеть в зале для транзитных пассажиров в Гандере, на Ньюфаундленде, посреди льдов и снегов.

— Не торопитесь с предсказаниями.

— Или вы вздумали как-то обойти решение о высылке? Найти, например, какое-то убежище в городе? Сейчас здесь черт знает что творится, пусть вам фрау Раух подтвердит! Ах вы еще не знаете — она лежит в комнате для больных…

— Что с ней? — Бернсдорф вскочил со стула.

— Ничего особенного. У нее был шок. Нам позвонили из «Ла Оры», и наш сотрудник заехал за ней.

— Истерика? Но по какому поводу?

— Она была в этом «комитете пропавших». А там кого-то убили. Некоего адвоката Зонтгеймера. В собственном кабинете. Она, очевидно, вошла и увидела… Нет, послушайте меня, ни в коем случае не выходите из посольства! Вам нельзя!

— Зато вам можно.

— В каком смысле?

— Вот письмо. Передайте его, пожалуйста, по адресу.

— Что-нибудь незаконное? Увы, я вынужден отказаться.

— Это письмо господину Толедо. Не обязательно передавать из рук в руки. Достаточно будет, если вы дадите письмо какому-нибудь мальчишке и убедитесь, что он отнес его.

— К подобным методам мы предпочитаем не прибегать. На что вы, собственно, рассчитываете?

— Толедо борется сейчас за выживание — как политик. Он единственный, кто лично заинтересован в расследовании случившегося. Влияние у него пока что есть. Я напишу в письме, где я, что мне известно и что с завтрашнего дня я к его услугам. Передадите письмо?

Хоппе глубоко вздохнул.

На другое утро Бернсдорф проснулся около восьми утра. Кремпа в комнате уже не было: отправился, наверное, в душ — это в конце коридора. Режиссер обвел глазами стол, тумбочки — письма от Толедо нет. Минут десять спустя в комнату, с силой распахнув дверь на себя, ворвался Кремп. Вид у него был растерянный.

— Вокруг здания посольства расставлены люди в штатском. Скорее всего люди Понсе!

— Что удивительного? Ему известно, что мы хотим выступить свидетелями на процессе. — Бернсдорф присмотрелся к Кремпу повнимательнее. — Э-э, да что это с вами? Сбрили бороду и усы? Желаете произвести впечатление на дам, давая свидетельские показания?

— Вы и впрямь верите, что дело дойдет до суда? И что мы выступим на нем свидетелями? И возлагаете ваши надежды на Толедо? Абсурд! О чем вы думаете? Здесь нет ни свободы, ни законности. Здесь царит насилие! Соскочить с подножки трамвая мы опоздали. Мы в западне!

— Поглядим еще.

Ундина постучала в комнату Бернсдорфа. Открыл Кремп. Ундина увидела его незнакомое, бритое лицо и глаза, в которых жила холодная решимость. Бернсдорфа не было.

— Ищет возможность бежать отсюда, — объяснил Кремп.

— Господи, что вы придумали? Бежать? Чтобы помочь арестованным? Да ведь это самоубийство! Им помочь невозможно, не сообщают даже, где их содержат! Я пыталась…

— Ты, значит, выбросила белый флаг.

— А что нам остается, Хассо?

— Самоуважение. Но лишь в том случае, если мы откажемся улететь.

— Я не могу больше…

Глядя на Кремпа, Ундина чувствовала, насколько тот изменился за два последних дня: нет в нем больше ни былого доверия, ни нежности к ней.

— Это ужасная страна! Нельзя снимать фильмы там, где мучают и убивают!

— А кто еще, кроме твоего Фишера, хочет делать кино? — спросил Кремп, и Ундине стала понятна причина происшедшей с ним перемены.

Он мечтал снять картину об острейших классовых боях. Жизнь разбудила фантазию и творческую энергию, идея фильма о революционере поглотила Хассо целиком, как никого из них, а теперь он эту идею отринул! Пусть боль нестерпима, пусть рана кровоточит, он в своем решении тверд!.. Собирает кассеты, записные книжки, отдельные листы сценария, откладывает в сторону отснятую пленку, кинокамеру.

— Возьми это, Ундина, когда будешь уезжать.

Набив полную сумку, положил на диван. Сколько надежд связывал Хассо с этим киноматериалом, а теперь расстается с ним равнодушно, словно с чужим. В планах на будущее нет места мыслям о фильме. Все кончено! И между ними тоже! Кто бы мог подумать еще вчера!..

— Как ты собираешься поступить?

— Так, как должен, — сказал он сухо.

Эрвину Фишеру никогда ничего не снилось, и поэтому он очень удивился, когда Ундина явилась ему во сне. В сумеречном свете занимающегося утра она стояла у его постели и говорила, что остальные хотят уехать, чтобы остаться, она же остается с ним, чтобы уехать. Несмотря на путаные речи, появление Ундины — хотя бы во сне — обрадовало Фишера.