Неоконченный пасьянс

Искренняя горечь слышалась в каждом слове прачки, и Шумилов верил каждому её слову, потому как в её тяжёлом рассказе всё шло от жизни — и сама канва довольно тривиальных событий, и то, как об этом говорилось.

— Да-а, — протянул задумчиво Шумилов, — невесёлая история. И что же было потом, когда сын узнал, что из-за него вам от хорошего места отказали?

Евдокия затеребила край платка и вздохнула.

— Думаете, раскаялся и меня пожалел? Как бы не так. Не таковская порода. Весь в папашку, порода Трембачовых вся такая, дурак на дураке сидит и дурнем погоняет! Он носом-то сопливым пошмыгал, да и говорит, дурак я, дескать, что статуэтку подкинул. Надо было себе оставить. Барыгам бы на Лиговке «сбросил» — хоть какой был бы прок. Ну и на барыню ругаться стал, дескать, карга старая, жить не даёт. Ему все жить не дают и я первая. Да что от него и ждать-то? Думала, вырастет сын, мне на старости лет подмога будет, опора в минуту немощи, а оно, видишь, как вышло — дармоед, пьяница, да матерщинник. Работать нигде не может, отовсюду его гонят — ленив, туп, работник никудышный. И то сказать, ремеслу учиться не хотел, а без ремесла какой заработок? Вот она пословица: не можешь шить золотом — работай, Ваня, молотом. А золотом шить — то не про наши таланты! Он и на мучной лабаз устраивался, и на конюшню конной железной дороги, и грузчиком в пекарню и нигде не задерживался. Теперь вот в водопровод подался, а по-нашему, по-простому, в золотари, канализацию, значит, смотреть, дерьмо сапогами месить, уж простите за слово непристойное… Ох, горе, горе… — Евдокия судорожно не то вздохнула, не то всхлипнула. — Я уж и домой боюсь идти, боюсь новостей от него плохих.

— Скажите, а в последнее время он не давал вам постирать испачканную кровью одежду?

— Как же, рубаху еле отстирала. Собака его укусила за палец, так он всю одежду извозил.

— А когда это было?

— На той неделе, аккурат двадцать четвёртого. А что он с вами-то учудил?

— Напал вечером во дворе, хотел своим молотком с длинной ручкой мне голову пробить, — пояснил Шумилов.

— Точно, есть у него такой молоток. Что же вы теперь его в каторгу пошлёте?

— Вы видите, я явился сюда без полиции. Я хочу с ним поговорить. Далее я буду действовать в зависимости от того, как сложится наш разговор.

Потянулось томительное ожидание. Евдокия, видимо, смиренно приняла мысль о предстоящем аресте сына, во всяком случае никакого негодования визитёру она не высказывала. Вполне возможно, что она даже была рада возможности стряхнуть с себя эту непутёвую обузу. Шумилов же, сидел на стуле за дверью, спиной к стене, так чтобы его нельзя было заметить с порога. Под плащом он сжимал рукоять взведённого револьвера, отстранённо размышляя над тем, как отнесётся к нему мать, когда поймёт, что он не оставит сыну выбора: проклянёт ли или скажет спасибо? Но особо на таких размышлениях он не зацикливался; просто сидел и ждал.

Похолодало, Евдокия прикрыла открытую створку окна. В комнате стало совсем нечем дышать из-за влажного белья, пахнувшего дешёвым мылом. Наконец, примерно в четверть девятого вечера дверь безо всякого стука распахнулась — Шумилов тут же беззвучно привскочил со стула.

— Мать, встречай рабочего человека, сына своего! — возвестил громкий, слегка пьяный голос.

Из-за дверной створки Шумилову не был виден говоривший, поэтому он резко толкнул её назад, захлопнув дверь.

— Что за… — раздражённо пробормотал вошедший, поворачивая голову, но осёкся на полуслове. Он увидел Шумилова и пистолет в его руке.

Секунду, а может, две Алексей Шумилов и Иван Трембачов немо таращились друг другу в глаза. Разумеется, каждый узнал соперника; не узнать было просто невозможно.

— Здравствуй, Ваня! Молоточек положи на пол и подтолкни ко мне ногой, — приказал Шумилов, — Да не чуди, а то ведь выстрелю.

Железка громко звякнула об пол. Иван вытолкнул её на середину комнаты, а Шумилов в свою очередь, послал её ещё дальше, к противоположной от входа стене.

Сейчас Шумилов получил возможность получше рассмотреть нападавшего. Это был довольно крупный, но нескладный детина лет двадцати трёх-двадцати пяти. Теперь, без фуражки, стали ясно видны большие залысины, прежде незаметные; когда Трембачов сел, то сверху оказалась заметной большая плешь на темени. Столь раннее облысение в среде русских простолюдинов можно было счесть явлением крайне нетипичным, его, скорее всего, следовало списать на дегенерацию. Рот Ивана Трембачова был постоянно полуоткрыт, в уголках губ скапливалась слюна, придававшая всему облику молодого человека вид неряшливый и крайне отталкивающий. Из-за полуоткрытого рта Трембачов постоянно имел вид то ли удивлённого, то ли испуганного человека, даже тогда, когда подобных эмоций вовсе не испытывал. Ногти на грязных, заскорузлых руках были погрызаны. Большой палец правой руки был завязан грязной тряпицей, этого Шумилов во время вчерашнего нападения не разглядел. От одежды Трембачова несло какой-то отвратительной вонью, но сие было вполне объяснимо, принимая во внимание специфику работы Ивана.