Необыкновенное обыкновенное чудо. О любви

Дочку приносили на кормление, а Юлька не радовалась, скулила тихо, разглядывая синие глазки, светлый хохолок на макушке, грозивший превратиться в мамины кудряшки. Неминуемое расставание жгло сердце, и она плакала и плакала. Соседки не умолкали ни на минуту, высовывались в форточку к мужьям, родственникам. К Юльке, конечно, никто не приходил.

– Ты придумала имя? – спросила Наташа, делясь вкусностями.

– Лиза, – ответила Юлька, – Елизавета Станиславовна. – Впервые в роддоме она вспомнила о Славке. И мысленно похоронила любовь навсегда.

Приближалась выписка. Юлька умирала от горя, но оттянуть страшный день не могла.

– Семенова, одевайся и выходи, тебя ждут внизу, – прокричала сестра.

Юлька поцеловала дочкин лобик, пухлые губки, долго смотрела на закрытое окошко детского отделения. В темной раздевалке натянула костюмчик, пальтишко, сдала казенную одежду и поплелась вниз. Там ждет милиционер со страшной бумагой. Доктор сказал накануне, что нужно написать заявление об утере документов, тогда милиция поможет хоть как-то устроиться.

В окна длинного коридора бил зимний свет, на полу прыгали блики от искрящегося снега, а перед Юлькиными глазами сгущалась темнота. Юлька тащилась, спотыкалась. Наконец вышла в залитый солнцем приемный покой и зажмурилась.

– Ну что же ты, дэвонька?! – загромыхал такой знакомый голос. – Что ж ты нас так напугала? Еле нашли тебя!

Юлька открыла глаза, увидела суровый взгляд Ираиды Павловны. Рядом переминался принаряженный Иван Иванович, поправлял шарф на тщедушной шее.

– Чуть не опоздали, пока по магазинам бегали. Что ж ты сбежала, дэвонька?! – басил и басил голос.

Юлька вдруг шагнула, как упала, прижалась к большому теплому телу, почувствовала, как тяжелая рука гладит ее по волосам.

– Будет, дэвонька, – говорила Ираида Павловна, – будет! Все обойдется, не плачь, – она сама плакала и не скрывала этого.

Хлопнула дверь, показалась медсестра Лена со свертком в руках.

– Принимайте, папаш… – привычно начала Лена, но поправилась: – Ой, дедушка, принимайте внучку!

Иван Иванович взял сверток дрожащими руками, а Ираида Павловна посмотрела на мужа строго: не урони! На них во все озерные глаза глядела ничего не понимающая Юлька…

Они шли по заснеженной улице к вокзалу – две женщины, а между ними мужчина с младенцем на руках. Иван Иванович гордо нес неожиданно приобретенную внучку.

Сыпал снег – не страшный, метельный, а ласковый, как выбитый из подушки пух. Мимо мальчишки тащили елку, пахло хвоей, праздником, новой жизнью. Люди несли в авоськах мандарины, и южные фрукты наполняли город новогодним оранжевым светом.

Юлька остановилась, подставила ладошку под снежные хлопья: «Господи, как хорошо! Как хорошо, мама, что ангелы существуют!»

Каринэ Арутюнова Легкое дыхание

Маме

Тоска по Парижу. Возможно, я тосковала по нему всегда.

До сих пор радушие незнакомого человека воспринимаю как незаслуженный дар. Начинаю озираться – это мне? Неужели это мне? Неужели просто так, за один факт присутствия в этом мире дарится столь щедрая улыбка? Даже не улыбка, а облако, облетающее неслышно, из которого ты выплываешь лишенным всяческой брони, воздушным шариком на тонкой невидимой нити.

В моей жизни Париж существовал с давних времен. Мерцающая желтым светом люстра с изогнутыми плафонами-лилиями, оплывающие свечи, тени на стене – дом, в котором нежности хватало с избытком. Она, эта нежность, струилась изо всех щелей и углов.

Уверена, бабушка Рива была француженкой. Французом был дед Иосиф. Французами были соседи – тетя Лиза и дядя Даня, они встречали меня, априори награждая всевозможными лестными эпитетами, уменьшительными и ласкающими слух, просто так, безо всякого повода. Переступая порог дома на Притисско-Никольской, я начинала дышать иначе. Француженкой была моя тетя Ляля – готовностью жить и радоваться любому проявлению жизни.

Киевский Подол моего детства – маленький разноцветный Париж, до которого ехать было всего ничего, каких-то несколько остановок трамваем.

* * *

Начать, вероятно, следует с того, что моя мама любила Ива Монтана. Конечно же, она прекрасно понимала, что у Ива Монтана есть Симона Синьоре, но как этот факт мог повлиять на влюбленность юной и неискушенной во всех смыслах девушки?

Не знаю, что явилось раньше, французский язык или Ив Монтан? Безо всякой посторонней помощи мама, отработав год на четвертой обувной (туда ее как раз по знакомству устроила бабушка, которая частенько поминала эту самую фабрику в своих историях – как способ выживания в военное и послевоенное время), так вот, безо всякого вмешательства извне, мама моя, совсем юная и явно влюбленная во все эти несносные падежи и спряжения, штурмом взяла иняз.

Но все это было после.