Необычные воспитанники

Работу, понятно, выбрал себе на обувной. Мои напарники по цеху старались, но опыта у них было маловато, а у меня еще к тому же — хватка. Смотрю, норма по затяжке — тридцать пар. Поработал я, поработал, надоело так. «Да что они, как раки, клешнями шевелят?!» И дал пятьдесят пар. В цеху переполох, не верят, мастер пришел, профорг, директор — все проверяют, дивятся. «Сделано чисто. Ну и малый!» Первые годы у нас в Болшево было много вольнонаемных. Видно, начальство наше не очень-то верило, что ворье станет работать по-ударному. Да и надо же было нам с кого-то пример брать? Вот и ставили москвичей. Из высококвалифицированных-то кто пойдет к архаровцам? Набрали «подержанных», в годах уже: кто хромой, кто ревматичный. Увидев, что рекорд мой не случайный — день по пятьдесят пар на затяжке даю, второй, неделю, — они возмутились, забубнили: «Выскочка! Мальчишка! Мы не можем бегать от станка к станку, как он. Норму поломал!» Дело в том, что раньше мы работали довольно примитивно. Сперва надо было у стола намазать носок бутсы смесью ацетона, а потом быстренько подскочить к станку для его затяжки. Я обозлился: «Ах, вы так, старые кочережки?» И дал девяносто пар за смену. Что тут творилось! Приезжал Погребинский, осматривал мои бутсы, долго смеялся, а потом сказал директору фабрики:

— Придется вам Илюху сделать мастером. А то старики хватят его по башке шпандырем или колодкой. Прибьют.

Настоял, чтобы мне положили сто шестьдесят рублей зарплаты. Норму на обувной все-таки увеличили до пятидесяти пар в смену. Так ее и стали называть «петровская».

Нельзя сказать, чтобы я сразу прижился в Болшеве. Едва ли был хоть один человек, из нашего брата, который бы не затосковал по «воле», былой разгульной жизни. Для кого секрет, что во время гражданской войны большинство уголовников шли в анархисты? Народ разнузданный, дисциплина для них, что крест для черта. В первые дни и я подумывал: а не напрасно ли променял Бутырки на эту богадельню? Может, сбежать отсюда? Тут каждый день — на работу. Чуть что не так — тащат на конфликтную, ставят перед общим собранием и так взгреют — со стыда провалился бы.

Огромная заслуга администрации, воспитателей Болшевской трудкоммуны была в том, что все они старались разгадать характер каждого из нас, помочь продвинуть. Так было и со мной.

— Ты, кажется, Илья, «Интернационал» умеешь играть? — спросил меня как-то Погребинский. — Что ж, давайте заводить свой оркестр. Пора.

Я только улыбнулся про себя. «Видит, заскучал, — утешает». И ахнул, когда неделю спустя привезли трубы, барабан и… корнет-а-пистон. Не посеребренный, фирмы «Кортуа», который я когда-то украл в комиссионном магазине на Арбате, и впоследствии потерял, но вполне пригодный. В этот же вечер я объявил запись желающих коммунаров поступить в оркестр, которым и стал дирижировать. Хотел было я рекомендовать в коммуну учителем Адамова, да согласится ли? Он и в консерватории преподавал и продолжал играть в Большом театре. Сам к нему ехать я почему-то стеснялся. Взяли мы Василия Ивановича Агапкина, дирижера Центральной школы.

Восемь месяцев спустя после переселения из Бутырок в Болшево я перетянул к нам Алексея Погодина, а на следующий год поручился за Николая Журавля — старого кореша по Смоленскому рынку. Я не помню такого случая, чтобы уголовный розыск или ОГПУ отказывали в просьбах нашему коллективу. Раз болшевцы просили, значит, они отвечали за людей, которых брали.

В коммуне я стал заметным человеком. Погребинский предложил мне оставить обувную фабрику, перейти на постоянную дирижерскую работу. «Зачем? — отказался я. — Днем буду на перетяжке, вечером — оркестр». Меня выдвинули членом конфликтной комиссии, потом я стал и председателем ее. Много мне тут разных «дел» приходилось разбирать.

Несколько раз к нам в Болшево приезжал Максим Горький. Ездили и мы к нему на дачу в Горки, по сто человек сразу, целым ансамблем песни и пляски.

Мне Горький посоветовал идти учиться, это же не раз твердил и Погребинский, и в 1934 году я поступил в Москве на рабфак при консерватории, а закончив, пошел на подготовительные курсы. В то время профессора Адамова там уже не было, и я его больше так и не увидел. В 1938 году я закончил консерваторию, был направлен в Воронеж. Здесь стал капельмейстером дивизии и одновременно вторым дирижером в филармонии.

Ну, а там Отечественная война, участие в обороне Москвы. Двадцать пять лет своей жизни я отдал армии. В 1960 году демобилизовался в звании майора, имею правительственные награды. И вот опять потянуло «домой»: вернулся в Болшево, а тут уже все по-новому, вместо поселка — город Калининград. На базе нашего бывшего коммунарского завода вырос гигант, при ДК которого и организован оркестр.