Необычные воспитанники

Здание четырехэтажное — первое такое большое в нашем поселке. На самом верху бросили якорь наиболее «горластые» — музыканты духового оркестра. Этажом ниже — оркестр народных инструментов и среди них горе мое луковое — Борис Данков. Первый и второй этажи занимают остальные «деятели искусства и литературы»: артисты — участники драмкружка, часто выступающие на клубной сцене с самым широким репертуаром — от Киршона до Островского и Шекспира; художники — члены нашей изостудии; члены литкружка — в основном поэты. И наконец участники ЦЭКа — центрально-эстрадного коллектива.

Для занятий всем, в том числе и студентам, выделены большие просторные помещения, а проще сказать, комнаты, где происходят репетиции, сыгровки. Чаще других здесь «струнники» — есть слух, что в будущем году состоится Всесоюзный конкурс оркестров народных инструментов, и наши целятся туда попасть.

Рабочий день мой не регламентирован. Частенько начинается с рассвета, а кончается ночью. Ни своего кабинета, ни даже отдельного столика у меня нет. Целыми днями я нахожусь то в четырнадцатом корпусе, то вообще на территории, в случае необходимости меня «ловят» и дома.

Чувствую ли я эту «перегрузку»? Нет. Не чувствую. Все мы, руководители воспитательной частью, работаем «с душой». Да и просто некогда чувствовать. Выспаться б хорошенько, вот о чем мечтаешь. Хочется нам одного: поднять на ноги, сделать людьми своих подопечных. Я совершенно не замечаю, как бежит время, мне  и н т е р е с н о  работать. На моих глазах с парней спадает короста. Разве это малая награда за труды?»

27 декабря 1931 г.

«Данков, или, как все называют его, Боб, подошел ко мне на обувной фабрике с просьбой перевести на другую работу. Пусть хоть менее оплачиваемую. Ему надоел станок фрезер-уреза.

— Я сам стал вроде частичкой этого станка, — жаловался он. — Два года трублю… одни и те же движения, одни и те же движения. Понимаешь? Осточертело.

— А как же на одном месте по двадцать лет вкалывают? Возьми вашего мастера…

— Ляпнул! — перебил меня Боб и оттопырил нижнюю губу. Губы у него толстые, красные. — Силен ты, Андреич, насчет ляпнуть! Работяги с пеленок втягиваются, а я чем занимался? Квартиры очищал. Забыл мое социальное происхождение? Домушник. Дай к хомуту привыкнуть… перестану авось взбрыкивать. Ну? Можешь меня понять?

Я его понял и обещал что-нибудь ему подыскать.

— Пускай хоть зарплата меньше, — обрадовался Боб. — Увидишь, каким хорошим коммунаром буду».

6 января 1932 г.

«Устроил Боба Данкова сторожем в комендатуру. Заступает в шесть вечера и до восьми утра, после каждой смены — два дня выходных. Лучше пока ничего не нашел.

Он доказал свою способность быть хорошим коммунаром: напился в доску. Отблагодарил. Ну, дружок, даром это тебе не сойдет, посидишь недельки две «на губе». Сколько мне мороки с ним! А парень неплохой, играет на балалайке. Руководитель оркестра народных инструментов Александр Сергеевич Чегодаев хвалит Боба. «Способный. Невзнузданный только».

Бобу двадцать три года. Каштановый чуб, смелый взгляд серых глаз, гибкий, движения немного резкие, как бы нетерпеливые. Любит хорошо одеться, музыкой увлекается всерьез, но часто пропускает сыгровки оркестра. «Невзнузданный».

23 января 1932 г.

«Боб вернулся с Лубянки, где отсидел пятнадцать суток «за веселую житуху». Ходит, посвистывает. Абы на пользу. Как-то поведет себя дальше?»

11 марта 1932 г.

«Решил, что у Боба слишком много свободного времени, поэтому он и куролесит. Два выходных: шутка? Все работают, а Боб гоняет слоников по коммуне. И работа ночная. Уследи за ним ночью! Вот и сшибает бутылки.

Иду в комендатуру, приготовился ринуться в бой с комендантом, если попытается не отпустить Боба с работы, скажет, что сторожей нет. Устрою его на другое место: Сергей Петрович Богословский дал согласие.

В комендатуре меня поразили неожиданным известием:

— Данков-то? Спохватились. Шестой день не работает, снят за прогулы.

Будто колом по голове. Обозлился даже, два года с ним бьюсь, и все впустую. Хватит безобразий, гнать надо из коммуны, так и поставлю вопрос.

Совсем решил, а где-то в уголочке сердца жалость к Бобу: парень-то способный и может быть сердечным. Может, еще раз попробовать? Нет: будем исключать».

12 марта 1932 г.

«Пришел Боб ко мне домой и впервые за все время чистосердечно сознался в своих проступках.

— Я ведь знаю, меня нужно гнать из коммуны, я паразит. Я тебя прошу, дай мне возможность еще раз стать человеком, не передавай меня на конфликтную комиссию.

У Боба губы и щеки нервно вздрагивали, нижняя губа отвисла, рот был полузакрыт, лицо красное. Я ему предложил сесть на диван. Он не послушался, не сел, переминался, в руках держал газету, скрученную в веревку.

— Понимаю я, хочешь жить в коммуне, будь порядочным. Понимаю. Если нарушаешь — катись колбаской по Малой Спасской. Сам не знаю, почему распускаюсь. Я твердо выбрал первое: жить порядочным коммунаром. Можешь еще поверить?

Скрученную газету порвал. Отошел в угол комнаты и не сказал, а прокричал из угла: