Необъяснимые явления

Мне очень понравился Эмиль, мы встречались с ним несколько раз, пока стояли в деревушке. Всегда есть что-то ложное в разговорах о «типичном поляке» или «народном характере шведов». И все-таки я рискнул бы назвать Эмиля очень характерным немцем не только потому, что Эмиль по утрам пил кофе, любил пиво, а водки и чаю «не понимал». Не в этом дело… Аккуратный, невероятно работоспособный и такой же невероятно положительный, он ухитрялся надевать белую рубашку перед работой в кузнице. На его физиономии перед работой ясно читалось удовольствие. Когда не было работы в кузнице, он возился в огороде или дома. Главное – всегда он оказывался занят и всегда получал от работы почти физическое удовольствие. Только вечером, ближе к закату, Эмиль опять надевал чистую рубашку и садился в беседке в саду или в чистой комнате, окнами на деревню и на озеро. Но и тогда оказывался занят: играл в шашки, разговаривал, пил пиво, играл с дочкой. Вот жену его я совершенно не помню, хотя точно знаю: была жена, светловолосая, вежливая и незаметная.

В этой деревне жил интернационал: русские, хакасы, немцы. Я быстро научился видеть, где чьи дома. Перед немецкими всегда росли мальвы в палисаднике, дом был покрашен в два-три цвета, дорожки обязательно кирпичные, а огород отделен забором от «чистой» половины. У хакасских домов палисадника вообще нет, огород какой-то клочковатый. Русская усадьба… Это русская усадьба, и о ней нет смысла говорить.

Возможны, кончено, были и сочетания: скажем, если муж хакас, а хозяйка в доме немка. Или если муж русский, а женщина – хакаска. Тут были любые сочетания, самые невероятные, потому что браки между трех наций продолжались второе поколение. Но у Эмиля, конечно же, жена тоже была немка: слишком он серьезно ко всему относился и слишком умел планировать свою жизнь.

– Понимаешь… Надо, чтобы дети слышали язык с самого детства… Когда даже не говорят, а только слушают.

Не только во внешности – в этом тоже проявлялась Германия, в этой размеренной, рассчитанной на десятилетия технике жизни. И в стальном стерженьке воли, чтобы жить по этой технике

Эмиль очень хорошо знал, что и когда надо делать, и, что уж совершенно невероятно для русина, он не только точно знал – он хотел делать именно то, что надо делать в данный момент. Когда «надо было» махать молотом, он хотел махать молотом. Когда надо было вскапывать огород, он хотел именно вскапывать огород. Никогда не бывало так, чтобы надо было вскапывать огород, а Эмилю хотелось бы ставить сети или работать в кузнице. Тем более если надо было вскапывать огород, Эмилю не могло захотеться пить пиво. Такого не могло быть в принципе… ну-у… примерно как не может быть летающей коровы или вареных всмятку сапог.

Сдержанный, очень вежливый, он любил шутить и охотно смеялся. Но что-то подсказывало: Эмиль может быть и совсем другим – жестким, даже жестоким. Я очень не хотел бы видеть, чем обернется его упрямство в драке. Впрочем, Эмиль был очень «русским» немцем; он хорошо знал немецкий язык, а историю семьи – до середины XVIII века. Что было с его предками раньше, еще в Германии, Эмилю было неизвестно, потому что именно в 1755 году прапрапрапрадед Эмиля приехал в Российскую империю. Именно с этого началась история его семьи. Россия была Родиной, никакого соблазна вернуться на «старую родину», в Германию, Эмиль совершенно не испытывал; потерянной родиной было Поволжье, и вот о нем он тосковал, хотя никогда не видел Средней Волги.

Можете считать меня националистом, но немецкое было и в том, сколько Эмиль знал обо всем окружающем. То есть он очень плохо знал вообще всякую теорию, потому что почти ничего не читал и вообще был малообразован. Иногда мне кажется, что в глубине души Эмиль считал, что его удел – работать руками и нечего таким, как он, заниматься не своими делами. Но зато он знал всех местных животных и их повадки, всех местных рыб в реках и озерах, все местные ветры, водоемы и леса часто лучше русских и хакасов. Эмиль рассказал о здешней природе и окрестностях озера столько, что я только диву давался. Если Эмиль предпочитал работу в огороде охоте и рыбной ловле, то не потому, что не умел… На то была другая, очень немецкая причина: «В огороде за то же время больше наработаешь», – не стесняясь, объяснял Эмиль.

Работа в экспедиции у нас оказалась муторная, жрущая много времени, но куда как несложная: обмерять курганы и самые большие камни, делать фотографии, составлять планы, наносить курганы на карту. Все это – для составления охранных паспортов, вроде как бы охранять памятники. В маршруты мы уходили пешком, поднимались по склонам от озера и деревни. Свистел ветер в высокой сухой траве; ярко-синее небо с ярко-белыми облаками нависало беспредельное, прекрасное. Глядя в него, нам становилось понятно, прочему монголы поклонялись «вечному синему небу». А внизу, вдоль озера, к кузнице уже шагал Эмиль, махал рукой нам, ползущим по склону.