Немекитеп'a

Если бы месяц назад кто-нибудь сказал ему: «ты будешь думать именно так и не иначе, черный ты человек» — он бы не поверил. Да и как поверить, если она давно проросла в нем, а он — в ней. Загляни в него — обязательно увидишь ее, такой себе горный ландшафт на заднике. Загляни в нее — обязательно увидишь его, такой себе умиротворяющий европейский городишко. Страсти не было с самого начала, оба — и он, и она, — довольствовались тихой, фосфоресцирующей нежностью. Чуткостью. Пониманием и всепрощением, рассеянными улыбками, дружеским пожатием рук в рапиде — перед светофором, когда красный свет сменяет желтый. Маловато, чтобы стать сюжетом «Ne Me Quitte Pas», кстати о чем вообще эта песня?

Он не знает французского, не хочет знать и никогда не хотел. То есть — хотел, но после ее (совершенно русских) слез по поводу Бреля, взял и передумал: ну его к черту, французский. Ну их к черту, страсти.

Теперь получается — наоборот.

Теперь, когда он встретил Марику.

Ма-ри-ка, как Марика Рёкк, немецкая актриса, хотя она венгерка по национальности, — первое, что сказала Марика при знакомстве. — Слыхал про такую?

Вроде бы слыхал. Краем уха. Марика Рёкк была любимицей Гитлера и блондинкой, не исключено, что крашеной.

А его Марика (отдельная от всех актрис, немок, венгерок, гитлеров Марика!) — самая натуральная брюнетка. Марика обожает палочки для еды, даже европейскую кухню она поддевает на эти самые палочки и вертит её как какого-нибудь жука или личинку тутового шелкопряда.

Европейская кухня не сопротивляется.

И если бы дело ограничивалось одной только кухней! — ничто не в силах сопротивляться Марике.

— Это просто такая фишка, — успокаивает его Марика. — Очень скоро мне надоест и я сменю палочки на что-то другое.

— На что?

— Ну, не знаю… Буду всё есть руками. Тебе это не шокирует?

— Нет.

Его ответ необязателен, потому что и вопроса-то, в общем, не было. Вопросительных знаков для Марики не существует, вот и получаются сплошные утверждения, сплошные констатации:

Тебя это не шокирует.

Ты меня любишь.

Ты будешь со мной.

Поехали кататься.

Займемся любовью (нет, Марика говорит — «трахнемся»)

А «поехали кататься» вовсе не означает погрузиться в его респектабельную тачку с кожаным салоном, панорамным люком и GPS-навигацией, в гробу она видела навигацию. У Марики есть кое-что покруче всех самых крутых тачек — мопед, следовательно и катаются они на мопеде. Еще у Марики есть рюкзак, плейер с альбомом Сплинов «Реверсивная хроника событий», ник в интернете «koshkyzaebalivashipostu», русско-испанский разговорник, старомодные мужские ботинки, перчатки без пальцев, маленький фарфоровый сфинкс. Не женщина с телом львицы, а кот.

Как он до сих пор не разбился — непонятно.

Марика не знает ни одного слова по-испански. Не пользуется дезодорантами, ненавидит духи. Не читает книжек, объедается попкорном в киношке; а после того, как попкорн съеден, облизывает пальцы и произносит свое сакраментальное «трахнемся» без вопросительного знака.

— Прямо здесь?? — шепчет он, с вопросительными у него всегда получается перебор.

— Ну да.

Еще ни одну киношку им не удалось досмотреть до конца.

Невозможно понять, умная Марика или нет. С его женой все ясно — она умная, очень умная. Мудрая, как тысяча змей. С врачом общей практики (той самой, с Коста-Бравы в год дефолта) — тоже. Она глупа, как турецкий барабан, как африканский барабан, как все барабаны на свете. Но вычислять IQ Марики — мартышкин труд. Все равно, что вычислять IQ шахты лифта. Нет, тут нужно что-то такое… гм-м… нерукотворное. Дождь подойдет. Снег подойдет. Избранные места из атмосферных осадков, а также цунами, торнадо, сели, самумы, оползни, землетрясения и камнепад. Мысль о стихийных бедствиях (Марика — стихийное бедствие, вот оно что!) тотчас же тянет за собой другую —

Хоть бы ты умерла.

Оказалась похороненной под селевым потоком по имени Марика. Оказалась проглоченной цунами по имени Марика. Оказалась раздавленной оползнем по имени Марика. Тогда бы все решилось само собой. Рассосалось ко всеобщей радости. И ему не пришлось бы чувствовать себя подлецом, стоя перед женщиной, с которой прожил двенадцать лет. Которая всегда была нежна с ним, поддерживала в самые трудные годы. Не дала сорваться в штопор в самый кошмарный месяц, самый невыносимый день, когда они потеряли ребенка.

Да и что он может сказать ей? Я полюбил другую. Ей девятнадцать. Да-да, мне тридцать четыре, а ей девятнадцать, но разве это что-то меняет?

Ничего.

И возраст здесь не при чем.