Нелюбимый

— Таких людей, которые были, уже нет. Да и жизни такой уже не будет никогда. Мы все были огромная дружная семья. Одна моя бабушка жила в сто девятнадцатой казарме, другая в сорок седьмой.

Алевтина забралась с ногами на кровать, укутавшись одеялом. После душа, вернее обливания еле теплой водой из ковшика, который находился в общем туалете, она замерзла. Грета приказала ей «прыгать в кровать», а сама принесла чашку чая и еще один пирожок с капустой. Сама же села напротив, открыла бутылку вина, налила себе в граненый стакан и продолжила делиться с девушкой своей историей. Историей своей долгой жизни.

— Отец работал на старопрядильной фабрике, проверял чесальные машины. Мать — на ситцевой. Они влюбились, поженились и им дали комнату на четвертом этаже. После войны отцу предлагали современную квартиру, но они не согласились. У них тут был целый мир, мы очень дружно жили. В нашей казарме и еще в «Париже» — это та, которую я тебе показывала, — устраивали танцы. В «Париже» жила моя лучшая подруга Клава. Собиралась молодежь со всего рабочего городка, — Грета затянулась сигаретой и мечтательно закатила глаза. — У меня были капроновые чулки! Ах, какая я была красавица! И, конечно же, Гриша в меня влюбился. Все смеялись: Гриша и Грета, назовите еще сыночка Винегретом. Не знаю почему, но нам тоже было смешно. Молодые были. Когда молодые — все легко и просто!

— А почему казарму «Париж» прозвали? — спросила Аля.

— Да хрен его знает. Раньше мы шутили, что жизнь там была хорошая, как в Париже. Да кто его, тот Париж, видел, чтобы сравнивать? Красивая казарма… может, еще и поэтому. А в сорок восьмой казарме родился знаменитый певец, которые песни тюремные пел. Мишкой звали его, а фамилию постоянно забываю…

Грета замолчала, опять погружаясь в свои воспоминания.

Ее сына убили молодым, хотя сказали, что погиб. Муж Гриша ушел за ним через пару месяцев.

— Вот с тех пор я сама. Кое-как перебиваюсь. Умереть с голоду мне тут не дадут, знаю. Хоть и пьянчуги все, но жизнью друзей дорожат. Иногда вот нахожу постояльцев. Тоже ведь не каждый захочет тут жить. Славку год назад взяла, живет в соседней комнате, она тоже моя. Обещал мне платить каждый месяц, а сам только пьет. И выгнать не могу. Человек же.

Грета была необыкновенной! В ней сочетались и грубость, и нежность, она курила, пила, но при этом цитировала Пастернака:

— Все люди, посланные нам — это наше отражение. И посланы они, чтобы мы исправляли свои ошибки. Тогда они или изменятся, или уйдут из нашей жизни!

Она легко связывала слова «хрен», «душная козлина» и «цугцванг». Например, когда она описывала соседа Витьку, то называла его «псом смердящим», но когда он брал в руки гитару, то у нее от его музыки «разливался фриссон». Слово «фриссон» она произносила с долгим и томным придыханием.

А еще Алевтина чувствовала, что у Греты большое сердце и сострадание ко всем людям и в этом сердце живут великая боль и утрата по сыну и мужу.

— Ну а теперь ты! — приказала Грета, когда закончила исповедоваться. Кто тебя так? — он указала рукой на лицо девушки.

— Приемный отец…

— Отчим, что ли?

— Нет. Я из детдома. Они меня удочерили.

— И били?

Алевтина замотала головой.

— Насиловал?

Девушка кивнула.

— Вот же аспид! Таких убивать надо! Я за смертную казнь. Потому что в наше время все боялись. И жили мы бедно, но никогда бы не оставили ребенка в детском доме. Даже когда с едой туго было после войны — все равно поддерживали и помогали друг другу.

Она вздохнула, еще несколько раз бросила «нелюди» и «скоты», а потом спросила:

— Какие планы? Школу закончила?

— В последнем классе. Надо закончить, но я не знаю как…

— Это решаемо. Завтра отгуляем главный праздник на земле, а в понедельник пойдем вместе в школу, тут у нас неподалеку. Там директриса знакомая. Ложись спать, утро вечера мудренее.

Время говорить

— Привет еще раз! — Сашка уселся на диванчик, на котором еще полчаса назад сидел Давид.

Алевтина вздрогнула от неожиданности, она не заметила, как он вошел.

Она улетела в свои думы, в свои разрушенные мечты, за которые уже больше не могла бороться.

Давид дал ей четко понять, что между ними ничего быть не может. И в его глазах был такой холод…

Алевтина, наверное, миллион раз уже прокрутила тот эпизод, когда она, заплаканная, стояла в приемной массажного салона, а он шел и увидел ее. Этот взгляд! Возможно, это была не любовь, а, как он говорил, помутнение рассудка, но больше всего на свете она мечтала, чтобы он еще раз так на нее посмотрел. И, с одной стороны, она не хотела смиряться с этой ситуацией и отпускать Давида, но с другой — ее окутывало такое огромное чувство вины, за то, что позволила Сашке влюбиться в нее, что она давно уже забыла о спокойствии и умиротворении. Хотя до того дня, как побывала в их доме в качестве приглашенной медсестры, считала свою жизнь вполне приемлемой. Именно приемлемой, не счастливой.

— Прости, напугал тебя?