Некуда

– У вас какая-то идеальная любовь. Мы допускаем, что женщина может жить гражданскою любовью к обществу и на все остальное смотреть разумно… так… Функция.

– И это называется разумно?

– Функция, – отвечал, пожав презрительно плечами, Красин.

Розанов глядел на него молча.

– Вы следите за тем, что вырабатывает мысль передовые людей? – спросил наставительно Красин.

– Стараюсь.

– Вы читаете этот журнал? – опять вопросил в том же тоне Красин, поднимая вверх лежавшую на столе книгу.

– Нет, этого я не читаю.

– Почему же-с, смею спросить?

– Да потому, что я всегда месяца за четыре вперед в оригиналах читаю все, о чем здесь пишут, и переводных извращений терпеть не могу.

– Напрасно. Если бы вы вникли, так увидели бы, что здесь есть особая мысль.

– Да я это и не читая вижу, – отвечал Розанов и, закурив сигару, вышел походить по садику.

– Каков, батюшка, разговор при девушках? – спрашивал его, колтыхая по дорожке, косолапый маркиз.

– Да.

– И вам-то охота поддерживать.

– Да уж тут нечего отмалчиваться, когда слушают во все уши: полезнее же разбивать, чем молчать.

– А до вас-то что было: ужас! ужас! просто к свободно-переменному сожительству приглашал.

– Ну, вот видите. – Петр Сергеевич! – позвал доктор, остановясь у окна и толкнув Белоярцева. Белоярцев оглянулся и высунулся в окно.

– Что вы там сидите? Гулять бы идти.

– Пожалуй.

– Или беседа нравится?

– Мне вот цветок нравится, – отвечал, улыбаясь, Белоярцев. – Видите, как это расходится; видите, всё из одной точки, а, а, а! – восклицал он, указывая на лепестки розы, – все из одной точки.

– Бертольди! – крикнул слегка доктор, – гулять пойдемте.

Бертольди махнула отрицательно головою, как молящаяся женщина, у которой спрашивают, не брала ли она ключей от комода.

– Штучку скажу, право скажу, – соблазнял ее доктор, – хорошенькую штучку.

Бертольди молча отошла дальше.

В садик вышел Помада и Полинька Калистратова да Белоярцев, а прогулка до чаю так и не состоялась.

– Что, вы какого мнения о сих разговорах? – спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, – так с тем и отошел. Помада говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это, бог знает, что-то такое совсем неподобное».

За чаем Лиза вызвалась провожать сокольничан и москвичей.

Напились чаю и пошли, разбившись на две группы. Белоярцев шел с Бычковым, Лизой, Бертольди, Калистратовой и Незабитовским. Вторая группа шла, окружая Стешу, которая едва могла тащить свой живот и сонного полугодового ребенка. Дитятю у нее взяли; Розанов и Помада несли его на руках попеременно, а маркиз колтыхал рядом с переваливающейся уточкою Стешею и внимательно рассматривал ее лицо своими утомляющими круглыми глазами.

На поляне вошли на холмик и присели под тремя соснами.

Стеша села немножко поодаль от других, взяла у Помады своего ребенка и закрыла его платком.

– Холодно, – сказала она.

– Какой вздор! – возразил Бычков.

– Нам ничего, а ему холодно, – отвечала покорно Стеша, укутывая своего ребенка.

– А зачем таскаешь, – заметил Бычков.

– Вам лишь бы спорить, Розанов.

– Полноте, Лизавета Егоровна, что мне за радость препровождать свою жизнь в спорах.

– Однако вот препровождаете.

– Потому что не могу согласиться с тем, что часто слышу.

– Солидарности не видите?

– Да-с, солидарности не вижу.

– Как же это: ни с кем не видите в себе солидарности? – иронически спросил Красин.

– Да, ни с кем-с, – спокойно отвечал доктор.

– Особенный человек, – заметила Лиза, – с Чистыми Прудами был несогласен…

– Несогласен, – подсказал Розанов.

– С Лефортовым тоже несогласен.

– Несогласен.

– С студентами разошелся, – продолжала Лиза.

– Разошелся, – спокойно подтверждал доктор.

– С теориями петербургских молодых людей не согласен: готов даже за неразрешимый брак стоять.

– Ну это, Лизавета Егоровна, вы сами придумали, а мое мнение о теориях я еще сто лет назад вам высказывал. Не верю в теоретиков, что ж мне делать.

– Ну вот поляки уж не теоретики.

– О поляках и говорить нечего. С ними у меня общего менее, чем с кем-нибудь.

– Отчего ж это? – перегинаясь, спросил Красин.

– Так. Оттого, что я их знаю.

– Отчего ж мы находим солидарность?

– Оттого, что, верно, не понимаете дела.

– Это интересно, – смеясь, сказала Бертольди.