Некто Финкельмайер

– Очень вас беспокоить. Поэтому, – настойчиво повторил Манакин. Он, видимо, знал из каких-то источников, что заявление не из числа обычных. – Надо освободить. Большая работа. Культурный фронт важный.

– Я понимаю, но чем же мешает вам членство в союзе? – продолжал свое Никольский.

– Мешает, правильно говорите, мешает. Первый поэт т'нгор, один только поэт, всегда зовут. Делегат надо; послать надо; доклад надо. Представитель малая народность – поэт. Время нет, по состоянию здоровья – так написал. Другое написать надо?

Вопрос Манакина остался без ответа, потому что Никольский глубоко раздумывал, вперив свой взор в заявление. Так и заговорил он, не отрываясь от бумаги, которую держал перед собой.

– Что скажу вам, товарищ Манакин, – начал Никольский, и голос его смодулировал в басовый регистр, отчего приобрел не только государственное, но, можно сказать, историческое звучание. – Что вам скажу. Не дело. Так не годится, товарищ. У нас такое не принято. В нашей стране писатель, поэт – человек уважаемый. Люди искусства! – они в нашей стране окружены почетом, заботой.

– Хорошо говорите, хорошо! – решил было подкинуть Манакин, но Никольский с холодной вежливостью оборвал:

– Повремените, Данил Федотыч. Повремените. Если я для вас авторитет. – И Манакин каменно обистуканел.

Никольский выдержал паузу.

– И мы, и там, еще выше, – он многозначительно указал пальцем на потолок, – делаем все, чтобы создать соответствующие условия. Народу нужна культура, народу нужно искусство, и оно ему принадлежит, как указывалось, – вы знаете. А тем более малая народность. Гордиться надо, товарищ Манакин. Вам оказана честь. На всю вашу народность только один член союза писателей – и вы хотите от этого отказаться? А что подумает народ? А там, – Никольский крутнул головой куда-то вбок, но движение это имело тот же смысл, что и указующий в потолок палец, – там что подумают? А если подумают, что товарищ Манакин вот так же и с партийным билетом? А?

Последовала еще одна драматическая пауза, такая гнетущая, что Никольский и сам испугался. Пора было малость стравить через клапан.

– А я-то наоборот считал. Хотел кое-что устроить для вас, товарищ Манакин. Теперь даже и не знаю, – огорченно сказал Никольский и отметил, что Манакин шевельнулся, но не решился ни о чем спросить. – Я ведь тут по вашему поводу в Москву звонил. Очень вы вчера на меня хорошее впечатление произвели. А после такого заявления… – Никольский со вздохом оттолкнулся от спинки кресла, устало подался вперед и небрежно, словно метнул игральную карту, бросил заявление на стол.

Никольский печально посмотрел на Манакина, тот понял, что обстановка немного разрядилась и хрипло спросил:

– Что хотели, товалисникосски? Москва звонили?

– Хотел как раз обратного, вот что я хотел. Укрепить ваше положение думал. Ведь я же знаю, слежу, – я же вам говорил, – по печати курирую. Так вот я и помню, что Айона Непригена в союз писателей приняли, так сказать, авансом. Так сказать, в счет будущих успехов. Правильно?

– Почему с авансом, не знаю, что такое, товалисникосски? – заволновался Манакин.

– Вступить в союз, в такую почетную организацию, не так-то просто. А вас как первого тонгорского поэта приняли сразу? Было опубликовано только несколько стихотворений, так? Вот видите. Я в курсе. И вот я подумал вчера, после нашей беседы: надо посодействовать, подсказать в Москве, чтобы там издали книгу произведений Айона Непригена!

Никольский смотрел на Манакина с великим самодовольством. Тот бегал глазами, губы его шевелились, и эта растерянность выглядела так, будто он ошалел от неожиданного счастья.

– Зачем… книга однако? – прохрипел наконец Манакин.

И тут Никольский перешел на тон вовсе доверительный. Он мгновенно стал другом Манакина – искушенным, многоопытным другом наивного человека, которого следует просветить, научить уму-разуму:

– Да поймите, Данил Федотыч. Я устрою вам книгу, выйдет она из печати, и живите себе спокойно. Никто вам слова не скажет, что вот, мол, поэт, а не пишет, не занят творческой работой. А вы на это в любой момент: что от меня хотите, товарищи? Пожалуйста, вот она – книга. Труд большой, Москва напечатала. Вот оно мое творчество перед всем народом, все на виду. Оправдал честь, оправдал доверие. Теперь по партийной линии работаю. Кто знает, может быть, когда-нибудь еще одну книгу напишу. А пока – некогда. Другим важным делом занят. Как Вилис Лацис – слыхали? Председатель Совмина Латвии, не кто-нибудь! А ведь тоже писатель одновременно.

Никольский взглянул на часы,

– Вот что, товарищ Манакин. Сейчас мне позвонят из Москвы. Возьмите у меня трубочку. Обо мне – ни слова. Ни-ни. Вслух о таких вещах говорить не надо – мол, товарищ Никольский посодействовал. Ни к чему это. Кто надо —тот знает. Возьмете трубочку, представитесь. Будете говорить с заведующим редакции. И скажете: я, Манакин Данил Федотыч, так и так, согласен на предложение издать сборник стихов. Принимаю предложение с благодарностью.

Именно в этот момент и раздался звонок, и Никольский с улыбкой преуспевающего гастролера-факира снял трубку.