Нексус

Я дважды перечитал письмо, пытаясь найти ответ на вопрос: кто ее «друзья»? А ответ прост: поставь «друзья» в единственное число и читай: «друг». Сомнений не было: этот друг — богатый, праздный, молодой и красивый американец. Но больше всего меня злило то, что Мона не сообщила свой венский адрес — куда я мог бы писать. Теперь оставалось только ждать. Ждать и сходить с ума.

Блестящая победа Лиидберга над стихией только подчеркнула мое собственное жалкое положение. Ну что я собой представляю? Таскаюсь на службу, где занимаюсь бессмысленным делом, денег нет даже на карманные расходы, на длинные, душераздирающие письма получаю скупые отписки. Она же шляется по Европе, порхает из города в город, словно райская птичка. Зачем мне рваться в Европу? Как найти там работу, если даже в родной стране у меня проблемы? И не стоит притворяться, будто я верю, что Мона будет мне рада.

Чем больше я обо всем этом думал, тем в большее отчаяние впадал. Наконец в пять часов пополудни, в наимрачнейшем расположении духа, я сел за машинку, чтобы приняться за план книги, которую пообещал себе когда-нибудь написать. Собственную кадастровую книгу. Что-то вроде эпитафии.

Я писал быстро, в телеграфном стиле, начав с вечера нашего знакомства. По необъяснимой причине я без труда воспроизводил в строгой хронологической последовательности длинную цепь событий, произошедших между тем роковым вечером и сегодняшним днем. Я печатал страницу за страницей, не успевая за собственной мыслью.

Только когда муки голода стали невыносимы, я прервал работу и отправился перекусить в Гринич-Виллидж. Вернувшись в контору, снова сел за машинку. Печатая, я смеялся и плакал одновременно. Хотя, по существу, я еще не писал собственно книгу, а только делал наброски к ней, мне казалось, что книга уже существует, обретает жизнь, так живо переживал я заново трагедию своей любви — шаг за шагом, день за днем.

Полный план книги я составил далеко за полночь. Вконец измученный, лег на пол и заснул, а проснувшись, снова пошел в Гринич-Виллидж — позавтракать. Возвращался на работу уже не торопясь.

В тот же день я прочитал то, что написал за ночь. Немногое упустил — потребуется всего несколько вставок. Как сумел я с такой точностью запомнить тысячу и одну подробность? И не придется ли написать несколько книг, чтобы воздать должное предмету исследования? Одна мысль о непомерном объеме работы приводила в ужас. Разве хватит у меня смелости приняться за такой титанический труд?

Когда я над этим размышлял, мне вдруг стало страшно. Что, если наша любовь кончилась? Иначе чем объяснить такое ретивое начало работы над книгой? Я сопротивлялся этому выводу как мог, отказывался его принять, говорил себе, что истинная цель моей работы — просто изложить — как вам нравится это «просто»?! — историю моих злоключений. Но можно ли писать о страданиях, продолжая страдать? Абеляр мог. Мне пришла в голову сентиментальная мысль. Я напишу эту книгу для нее, посвящу ей, и, читая книгу, она наконец все поймет, глаза ее раскроются, вместе мы похороним прошлое и начнем новую жизнь вдвоем… только вдвоем.

Какая наивность! Как будто сердце женщины, раз замолкнув, может снова заговорить!

Как гадин, давил я внутренние голоса, эти зловредные подсказки, которые мог внушить только сам дьявол. Как никогда жаждал ее любви, как никогда чувствовал себя несчастным. Неожиданно пришло воспоминание девятилетней давности: я сижу за кухонным столом (моя первая жена в постели наверху) и в надрывном самоубийственном порыве выплескиваю в письме к Моне все, что накопилось в сердце. Это письмо возымело действие. Я достучался до нее. Почему бы тогда книге не добиться еще большего эффекта? Особенно если она пишется кровью сердца? Я вспомнил письмо, которое один из героев Гамсуна пишет своей Виктории, то, на которое «Бог взирает через его плечо». Мне припомнились письма Абеляра и Элоизы, письма, над которыми само время оказалось не властно. Как сильна власть написанного слова!

Тем же вечером, пока родители читали газеты, я написал Моне письмо, которое тронуло бы сердце самого черствого человека. (Кстати, писал его за своим школьным столом.)

Я рассказал про замысел книги и что набросал ее план в один присест. «Эта книга для нее, — писал я, — эта книга — она сама». «Буду ждать свою любимую хоть тысячу лет», — писал я.

Письмо получилось очень длинным, и когда я наконец поставил точку, вдруг осознал, что отослать его не могу: Мона не указала новый адрес. Она словно вырвала мой язык. Как можно так гнусно поступить? Где бы она ни находилась, в чьих бы объятиях ни лежала, разве не понимает она своим глупым разумом, что я силюсь дотянуться до нее? Но сколь бы яростно я ни проклинал ее, мое сердце выстукивало: я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя…

Забираясь в постель, я все еще повторял эту глупейшую фразу. И стонал. Стонал, как раненый гренадер.

11