Некрополь

линий, которыми для этих людей очерчивалась реальность, никогда не переживались, как

только и просто жизненные; они тотчас становились частью внутреннего мира и частью

творчества. Обратно: написанное кем бы то ни было становилось реальным, жизненным

событием для всех. Таким образом, и действительность, и литература создавались как бы

общими, порою враждующими, но и во вражде соединенными силами всех, попавших в

эту необычайную жизнь, в это "символическое измерение". То был, кажется, подлинный

случай коллективного творчества.

Жили в неистовом напряжении, в вечном возбуждении, в обостренности, в

лихорадке. Жили разом в нескольких планах. В конце концов, были сложнейше запутаны

в общую сеть любвей и ненавистей, личных и литературных. Вскоре Нина Петровская

сделалась одним из центральных узлов, одною из главных петель той сети.

Не мог бы я, как полагается мемуаристу, "очертить ее природный характер". Блок,

приезжавший в 1904 г. знакомиться с московскими символистами, писал о ней своей

матери: "Очень мила, довольно умная". Такие определения ничего не покрывают. Нину

Петровскую я знал двадцать шесть лет, видел доброй и злой, податливой и упрямой,

трусливой и смелой, послушной и своевольной, правдивой и лживой. Одно было

неизменно: и в доброте, и в злобе, и в правде, и во лжи — всегда, во всем хотела она

доходить до конца, до предела, до полноты, и от других требовала того же. "Все или

ничего", могло быть ее девизом. Это ее и сгубило. Но это в ней не само собой зародилось,

а было привито эпохой.

О попытке слить воедино жизнь и творчество я говорил выше, как о правде

символизма. Эта правда за ним и останется, хотя она не ему одному принадлежит. Это —

вечная правда, символизмом только наиболее глубоко и ярко пережитая. Но из нее же

возникло и великое заблуждение символизма, его смертный грех. Провозгласив культ

личности, символизм не поставил перед нею никаких задач, кроме "само-развития". Он

требовал, чтобы это развитие совершалось; но как, во имя чего и в каком направлении —

он не предуказывал, предуказывать не хотел да и не умел. От каждого, вступавшего в

орден (а символизм в известном смысле был орденом), требовалось лишь непрестанное

горение, движение — безразлично во имя чего. Все пути были открыты с одной лишь

обязанностью — идти как можно быстрей и как можно дальше. Это был единственный,

основной догмат. Можно было прославлять и Бога, и Дьявола. Разрешалось быть

одержимым чем угодно: требовалась лишь полнота одержимости.

Отсюда: лихорадочная погоня за эмоциями, безразлично за какими. Все

"переживания" почитались благом, лишь бы их было много и они были сильны. В свою

очередь отсюда вытекало безразличное отношение к их последовательности и

целесообразности. "Личность" становилась копилкой переживаний, мешком, куда

ссыпались накопленные без разбора эмоции, — "миги", по выражению Брюсова: "Берем

мы миги, их губя".

Глубочайшая опустошенность оказывалась последним следствием этого

эмоционального скопидомства. Скупые рыцари символизма умирали от духовного голода

— на мешках накопленных "переживаний". Но это было именно последнее следствие.

Ближайшим, давшим себя знать очень давно, почти сразу же, было нечто иное:

непрестанное стремление перестраивать мысль, жизнь, отношения, самый даже обиход

свой по императиву очередного "переживания" влекло символистов к непрестанному

актерству перед самими собой — к разыгрыванию собственной жизни как бы на театре

жгучих импровизаций. Знали, что играют, — но игра становилась жизнью. Расплаты были

не театральные. "Истекаю клюквенным соком!" кричал блоковский паяц. Но клюквенный

сок иногда оказывался настоящею кровью.

Декадентство, упадочничество — понятие относительное: упадок определяется

отношением к первоначальной высоте. Поэтому в применении к искусству ранних

символистов термин декадентство был бессмыслен: это искусство само по себе никаким

упадком по отношению к прошлому не было. Но те грехи, которые выросли и развились

внутри самого символизма — были по отношению к нему декадентством, упадком.

Символизм, кажется, родился с этой отравой в крови. В разной степени она бродила во

всех людях символизма. В известной степени (или в известную пору) каждый был

декадентом. Нина Петровская (и не она одна) из символизма восприняла только его

декаденство. Жизнь свою она сразу захотела сыграть — и в этом, по существу ложном,

задании осталась правдивою, честною до конца. Она была истинной жертвою

декадентства.

***

Любовь открывала для символиста или декадента прямой и кратчайший доступ к

неиссякаемому кладезю эмоций. Достаточно было быть влюбленным — и человек

становился обеспечен всеми предметами первой лирической необходимости: Страстью,