Некрасов

Особо остановился критик на фигуре молодого офицера Володи Козельцева. Он увидел проявление поэтического такта, доступного только художнику, в самой мысли — провести ощущения последних дней Севастополя сквозь призму молодой, благородной души, не успевшей еще «засориться дрянью жизни». Прекрасно написал об этом Некрасов: «Володе Козельцеву суждено долго жить в русской литературе, может быть, столько же, сколько суждено жить памяти о великих, печальных и грозных днях севастопольской осады. И сколько слез будет пролито и уже льется теперь над бедным Володею! Бедные, бедные старушки, затерянные в неведомых уголках обширной Руси, несчастные матери героев, погибших в славной обороне! вот как пали ваши милые дети…»

И в этом же номере «Современника» (1856, № 2) он напечатал стихи на тему о великом материнском горе, стихи, навеянные скорее всего толстовскими картинами севастопольской трагедии:

Внимая ужасам войны,
При каждой новой жертве боя
Мне жаль не друга, не жены,
Мне жаль не самого героя…
Увы! утешится жена,
И друга лучший друг забудет;
Но где-то есть душа одна —
Она до гроба помнить будет!
Средь лицемерных наших дел
И всякой пошлости и прозы
Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слезы —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…

О чем бы ни писал он теперь в стихах или в прозе — мысль его неизменно обращалась туда, к далекому Крыму, где грохотала война.

Казалось бы, сюжет поэмы «Саша» очень далек от военной тематики. Но поэма писалась в разгар событий, и это наложило свою печать на некоторые ее образы. Вот картина беспощадного истребления леса (кто не помнит стихов «Плакала Саша, как лес вырубали…»). И тут же целая вереница ассоциаций и сравнений, вызванных неотвязной мыслью о войне и ее жертвах. Эти сравнения перемежают рассказ о гибели старого леса, и постепенно вместо поверженных сосен и дубов перед нами возникает поле только, что отшумевшей кровавой битвы, усеянное павшими:

Трупы деревьев недвижно лежали;
Сучья ломались, скрипели, трещали,

Жалобно листья шумели кругом.
Так после битвы, во мраке ночном

Раненый стонет, зовет, проклинает.
Ветер над полем кровавым летает —

Праздно лежащим оружьем звенит,
Волосы мертвых бойцов шевелит!

В октябре 1855 года в Москве умер Тимофей Николаевич Грановский, крупный ученый, историк, профессор Московского университета; его деятельность и его личность высоко чтили и Некрасов, и весь кружок «Современника». Свой рассказ о Грановском на страницах журнала Некрасов начал так: «Читатель, в то время как Россия оплакивает столько героев, со славою погибающих за отечество на войне, ей приходится оплакать еще потерю скорбную и, может быть, незаменимую…»

Летом 1855 года Некрасов лечился в Москве. Он жил в Петровском парке вместе с Боткиным на даче, которую снимал Василий Петрович («перед нами лес и рожь»). На досуге они читали вместе «Илиаду» в переводе Гнедича. Могучие строки производили большое впечатление на Некрасова. В его сознании осада Трои греками невольно связывалась с героической эпопеей Севастополя. И он пришел к мысли, что величию севастопольской эпопеи во всей литературе соответствует только одна эта книга — «Илиада», хотя она и принадлежит к тем далеким временам, когда боги еще принимали участие в делах смертных…

«…Теперь, когда внимание всех трепетно приковано к театру войны, — писал тогда же Некрасов в одной рецензии, — когда каждая удача, каждая неудача отзываются во всех сердцах радостью или скорбию, в это великое время «Илиада», как полнейшее выражение героического настроения, читается с наслаждением и сочувствием невыразимым».

Он настолько был поглощен и взволнован военными событиями, что там же, на даче в Петровском парке, начал не шутя думать о поездке на театр военных действий. «Ты над этим не смейся, — писал он 30 июня Тургеневу. — Это желание во мне сильно и серьезно — боюсь, не поздно ли уже будет? А что до здоровья, то ему ничто не помешает быть столько же гнусным в Севастополе, как оно гнусно здесь».