Некрасов

18 февраля 1862 года после недолгой сердечной болезни скончался Иван Иванович Панаев. Соредактор Некрасова по журналу, талантливый литератор, Панаев стремился следовать заветам Белинского и был верен демократическому направлению русской литературы. «Современник» откликнулся на его смерть некрологом, написанным Чернышевским; в некрологе давалась высокая оценка деятельности Панаева.

Некрасов остался теперь единоличным редактором-издателем «Современника» (21 марта его утвердил в этом качестве Петербургский цензурный комитет).

Наступавшее лето 1862 года готовило ему новые удары.

В середине июня было объявлено «высочайшее повеление» о запрещении на восемь месяцев «Современника» и «Русского слова» за «вредное направление». Некрасов был в эти дни в Москве. Заменявший его Чернышевский дважды ездил к министру народного просвещения А. В. Головнину, пытаясь выяснить дальнейшие намерения правительства, но ничего утешительного не добился. Головнин сказал, что он советует считать издание конченым и поскорее ликвидировать все дело.

Чернышевский сообщил об этом Некрасову; он писал, что остановку «Современника» надо рассматривать как «часть общего ряда действий» правительства, направленных против прогрессивного лагеря, как признак широкого наступления реакции. Он прибавил к этому: «Репрессивное направление теперь так сильно, что всякие хлопоты были бы пока совершенно бесполезны. Поэтому приезжать Вам теперь в Петербург по делу о «Современнике» совершенно напрасно» (19 июня 1862 года).

«Репрессивное направление» усиливалось. Продолжались аресты в среде передовых литераторов. 2 июля был арестован критик «Русского слова» Д. И. Писарев, написавший смелый памфлет против «дома Романовых». А через пять дней, 7 июля, ворота Петропавловской крепости захлопнулись за самим Чернышевским. В тот же день был арестован Н. Серно-Соловьевич. Правительство явно решило покончить с оппозиционной партией.

В редакции «Современника», в демократических кругах все это произвело самое тягостное впечатление, «Страшно больно, что Серно-Соловьевича, Чернышевского и других взяли», — писал в одном из писем Герцен (9 августа). В то же время охранители и либералы пытались оправдать политику правительства. Например, К. Д. Кавелин, наглядно показывая, на что способен российский либерализм, вполне одобрял репрессии: «Аресты меня не удивляют и… не кажутся возмутительными. Это война: кто кого одолеет. Революционная партия считает все средства хорошими, чтобы сбросить правительство, а оно защищается своими средствами…»

Потрясенный потерей близких людей, единомышленников и соратников, Некрасов изливал свои чувства в стихах, проникнутых болью и горечью:

Надрывается сердце от муки,
Плохо верится в силу добра,
Внемля в мире царящие звуки
Барабанов, цепей, топора…

На его глазах погибали люди, сознательно вступившие на «тернистый путь» неравной борьбы, жертвующие собой за свои убеждения. Поэтом овладевало глубокое душевное волнение, когда он думал об их судьбе, об их самоотверженности, перед которой он преклонялся. Он неизменно осуждал тех, кто не способен к подвигу, чьи порывы никогда не переходят в дело. Поэт не щадил и самого себя: его друзья шли на каторгу, томились в казематах, а он оставался на свободе и, как ему казалось, вел бесполезную для дела жизнь.

_{Автограф стихотворения «Пророк».}

Развенчать пассивных, «праздно болтающих» — значит возвеличить отважных, пробудить решительных. Таким настроением проникнута поэма «Рыцарь на час», законченная как раз в 1862 году. Некрасов сам дал ключ к ее пониманию, когда посвятил один отрывок из поэмы Михайлову, находившемуся в Сибири.

Вот как было дело. В конце мая собрались в дальний путь Шелгуновы — они решили поехать к сосланному другу, который принял на себя одного всю ответственность за прокламацию «К молодому поколению» (не исключено, что Шелгуновы надеялись организовать его побег за границу). Некрасов, прощаясь с отъезжающими, вложил в альбом Любови Петровны Шелгуновой листок с такими стихами:

В эту ночь со стыдом сознаю
Бесполезно погибшую силу мою…
И трудящийся, бедный народ
Предо мною с упреком идет,
И на лицах его я читаю грозу,
И в душе подавить я стараюсь слезу…
. . . . . . . . . .
Да! Теперь я к тебе бы воззвал,
Бедный брат, угнетенный, скорбящий!
И такою бы правдой звучал
Голос мой, из души исходящий,
В нем такая бы сила была,
Что толпа бы за мною пошла…