Некрасов

…Внимательно всматривался поэт в открывшуюся перед ним жизнь. Огромный запас новых наблюдений, размышления о прошлом и будущем деревни, об отношениях между мужиками и помещиками, включая собственного отца, — все это пригодилось ему позднее, когда он создавал свою эпопею крестьянской Руси. Теперь же им овладели непосредственные впечатления от сближения с крестьянским миром. Об этом говорят тогда же написанные стихи. В них нет помещичье-усадебной темы, как не было ее год назад в «Деревенских новостях». Собеседников своих он находит в поле, в лесу, в странствиях, в труде. Но теперь в стихах о старых знакомых взамен слова «приятель» появляется слово «друг»:

Приятно встретиться в столице шумной с другом
Зимой,
Но друга увидать идущего за плугом
В деревне в летний зной, —
Стократ приятнее.

Всего несколько слов[77], но за ними стоит очень многое. Набросок о пахаре-друге открывает новую страницу некрасовской лирики, он как бы служит к ней эпиграфом, подтверждая, что она рождается в общении с деревней — с пахарями, охотниками, коробейниками, крестьянскими парнями, молодухами, ребятишками… Все они стали его друзьями, все заговорили в его стихах живыми, неподдельными голосами. «Похороны», «Дума», «Крестьянские дети», «Коробейники» — вот свидетельства его встреч, бесед и размышлений в летние месяцы 1861 года. Жизнь показана в них глазами самого крестьянства, автор же если и выступает здесь, то не как наблюдатель, а как деятельный участник этой жизни.

Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село…

Так начинается рассказ сельского жителя, охотника, рассказ, ставший песней, ибо здесь в самом строе стиха, в его размере словно уже заложена песенная мелодия, Это печальный рассказ о том, как захожий человек — «молодой стрелок» покончил счеты с жизнью в тех местах, где его успели полюбить все, особенно крестьянские дети. Что привело его к роковому концу — остается неизвестным:

Кто дознает, какою кручиною
Надрывалося сердце твое
Перед вольной твоею кончиною…

Крестьяне, от имени которых ведет рассказ собеседник поэта, не знали, кто был тот, «чужой человек», похороненный ими «под большими плакучими ивами». Они знали только одно: если его любили ребята, значит был человек доброй души. Да и самому рассказчику он никогда не отказывал в порохе.

Кое-что о личности стрелка мы узнаем из черновиков стихотворения. В начальном варианте он называл себя «ровней» с крестьянами и расспрашивал про их житье, И еще была целая строфа, где о нем говорилось:

А лицо было словно дворянское…
Приносил ты нам много вестей
И про темное дело крестьянское
И про войны заморских царей…

Похоже, что стрелок был одним из тех горожан, к кому крестьяне могли обратиться с вопросом: «Что ты слыхал про свободу?»

Эти немногие штрихи помогают осветить замысел стихотворения «Похороны», однако в окончательном тексте они почти не нашли отражения. Трудно сказать почему. Может быть, поэт стремился не столько прояснить черты самоубийцы, сколько хотел сочувственно обрисовать другую сторону — русскую деревню, как она ему теперь представлялась. Ведь весь эпизод с похоронами незнакомца (вероятно, подлинный случай) дал ему повод поэтически раскрыть одно из светлых начал народной жизни — великую человечность крестьянства: трогательное участие к судьбе «бедного стрелка», мысль о матери погибшего, готовность простить его поступок, хотя он и навлек беду на село («бог тебе судия»), искренность последних напутствий: «Почивай себе с миром, с любовию!»

Вернувшись в августе в столицу, Некрасов напечатал «Похороны» в сентябрьском номере журнала. Там же он поместил и еще одно стихотворение, привезенное из Грешнева, — «Думу», В этом монологе крестьянского парня раскрывается важная сторона русского народного характера — любовь к труду, мечта о работе.

Тема «Думы» в комментариях объясняется так: отсутствие работы стало после реформы реальным бедствием для многих «освобожденных» крестьян, вынужденных продавать свой труд купцам, предпринимателям и т. д. Может быть, это и в самом деле послужило первым источником стихотворения. Но все же смысл его неизмеримо шире. Этот монолог, начавшийся жалобами на свою «убогую» сторону, недоедание, на пропадающую даром «силу дюжую», превращается в подлинный гимн труду, а затем тот же монолог рисует перед нами образ былинного размаха: