Некрасов

он писал: «Вам известно, что я с этим не согласен. Свобода поэзии не в том, чтобы писать именно пустяки, вроде чернокнижия или Фета (который, однако же, хороший поэт), — а в том, чтобы не стеснять своего дарования произвольными претензиями и писать о том, к чему лежит душа. Фет был бы не свободен, если бы вздумал писать о социальных вопросах, и у него вышла бы дрянь; Майков одинаково несвободен, о чем ни пишет — у него все по заказу… Гоголь был совершенно свободен, когда писал «Ревизора» — к «Ревизору» был наклонен его талант…» Некрасов же, по мнению автора письма, одинаково свободен во всех проявлениях своего таланта.

«Вы теперь лучшая — можно сказать, единственная прекрасная — надежда нашей литературы… Помните, однако, что на Вас надеется каждый порядочный человек у нас, в России», — обращался Чернышевский к Некрасову.

В полном согласии с мнением Чернышевского находятся и суждения Добролюбова. Уже в первой своей статье, опубликованной в «Современнике» (о журнале XVIII века «Собеседник любителей российского слова»), он отнес стихи Некрасова к лучшему, что есть в нашей* словесности, и поставил их в один ряд с произведениями Гоголя (в тексте журнала вместо фамилии Некрасова стояли три звездочки).

В конце 50-х годов поэзия Некрасова крепла и развивалась, можно сказать, уже на глазах у Добролюбова, пристально за ней следившего. В совместной борьбе против реакционной литературы и журналистики, против эпигонской лирики, в общей работе над сатирическими стихами для «Свистка» (так назывался основанный Добролюбовым юмористический отдел в «Современнике») окончательно вырабатывался его взгляд на Некрасова как истинно народного русского поэта, отбросившего все «предрассудки сословий» и сумевшего проникнуться «народным духом».

Добролюбов не только знал все, что писал Некрасов, но, несомненно, был в курсе многих его замыслов, которым не суждено было осуществиться; он знал, а иногда и хранил у себя те его стихи, которые не могли увидеть света. Именно потому он с такой уверенностью восклицал в письме к приятелю: «Боже мой, сколько великолепнейших вещей мог бы написать Некрасов, если б его не давила цензура!» (20 сентября 1859 года).

Все это привело Добролюбова к мысли, что в случае осуществления крестьянской революции, на которую в предреформенные годы надеялись русские «мужицкие демократы», именно Некрасову суждено стать ее певцом. Думается, иначе нельзя понять письмо Добролюбова к Некрасову из Италии (август 1860 года), в котором он призывает поэта к «серьезной деятельности», убеждает, что русская мысль, «несмотря ни на что», должна «притти к делу» (по терминологии передовых публицистов того времени под «делом» понимали борьбу за освобождение, то есть революционное дело), и даже ставит ему в пример Гарибальди, очевидно, под впечатлением революционных событий в стране, где русский литератор провел несколько месяцев.

В этом же письме Добролюбов, почти повторяя слова Чернышевского, сказанные Некрасову несколькими годами раньше, с той же прямотой и тем же преклонением писал ему: «…Вы, любимейший русский поэт, представитель добрых начал в нашей поэзии, единственный талант, в котором теперь есть жизнь и сила…»

Чем более зрелой становилась гражданская муза Некрасова, тем более горячую поддержку встречала она у «новых людей», у молодого поколения. И тем холоднее относились к ней критики-эстеты, недавние друзья. Контраст в оценках был разительный.

Если единомышленники Некрасова видели в нем первого поэта своего времени, равного Пушкину, если диалог «Поэт и гражданин» был для них манифестом всей новой поэзии (и Чернышевский подтвердил это перепечаткой его в «Современнике»), то Дружинин, например, без церемоний заявил в письме к Тургеневу, что весь «Поэт и гражданин», за исключением одного отрывка, «не стоит трех копеек серебром, а вреда литературе он сделал на сто рублей» (18 ноября 1856 года)[65]. Показательно, что Дружинин считал возможным писать в таком тоне именно Тургеневу. А тот, может быть, и не был вполне согласен с Дружининым, но возражать ему все-таки не стал.

Такое отношение к стихам Некрасова со стороны «эстетической критики» не было секретом для его ближайшего окружения. Словно прочитав слова Дружинина, Чернышевский обронил в одном из писем к Тургеневу такую фразу: «…Вы лучше меня должны знать, что по мнению этих господ — стихи Некрасова дрянь» (апрель — май 1857 года). Господа — это Дружинин, Боткин, Дудышкин (критик «Отечественных записок»). Чернышевский пишет о них Тургеневу, и это показывает, что он, безусловно, отделяет его от тех «господ», понимая, что у него и у них должны быть разные мнения. Тургенев был наиболее своим из всех давних сотрудников Некрасова.

Это, конечно, так. И все же в душе Тургенев постепенно охладевал к некрасовской поэзии, хотя и не говорил об этом прямо. Тургенева и Некрасова еще связывали давние дружеские отношения, но автору «Рудина» уже не нравился все более откровенный демократизм некрасовских стихов, далеко не всегда ласкавших ухо.