Некрасов

— Все хорошие люди исчезают, вот и Добролюбов уехал и не вернется больше. Я чувствую, что он не вернется, у него чахотка, он умрет там, — бедный, бедный, такой молоденький. Боже, боже мой, какие мы несчастные!..

Некрасов стиснул зубы, и желваки заходили у него на щеках под кожей. Что она мучает его своими переживаниями? Ей тяжело? А ему легче, что ли? Она всегда, всю жизнь думала только о себе, о своих чувствах, о своих желаниях, о своих настроениях. Ей хочется, чтобы ее утешали, уговаривали, убаюкивали. А он не нуждается в утешении? Почему она никогда не думает о том, каково ему?

— Ты влюблена была в него, что ли? — спросил он, прекрасно зная, что этим вопросом оскорбляет ее. — Поздравляю с новым увлечением.

Авдотья Яковлевна побледнела и вскочила с дивана.

— Стыдись, он мне в сыновья годится, — крикнула она в ужасе. — Стыдись так издеваться над чистыми и хорошими отношениями.

— В сыновья? — язвительно усмехнулся он. — В вашем возрасте любят именно юношей.

Возраст! Это было самое больное, самое чувствительное место. Сколько раз, сидя перед зеркалом, она со страхом рассматривала лицо, шею, плечи. Она ощущала приближение старости каждый день — и в легких недомоганиях, которые появлялись все чаще и чаще, и по внезапной усталости, охватывавшей ее по утрам, и в скуке, которая мешала ей наслаждаться оперой или балом. Раньше она никогда не думала о жизни в деревне, о спокойном, безмятежном существовании. Сейчас, напротив, часто мечтала об этом. Уехать! Уехать от этих улиц, по которым ходит столько юных и красивых женщин, от людей, которые знали ее молодой, от Некрасова, который ее разлюбил. Ей совсем не трудно будет расстаться с ним, она, кажется, тоже его не любит.

— В моем возрасте? — крикнула она, подбегая к столу. — В моем возрасте? Ты, может быть, думаешь, что уколол меня этим? А кому я отдала свою молодость, кто отравил ее ревностью, хандрой, упреками?

Она выкрикивала это задыхаясь, слезы высохли на ее лице, волосы распустились и упали на плечи. Она видела, как в холодной гримасе каменеет его лицо, как дрожит веко левого глаза, — она все видела и не могла, не хотела остановиться.

В коридоре зашлепали мягкие туфли, — это Иван Иванович подошел к двери и, не открыв ее, повернул обратно. Ему было не по себе, он хотел взять в буфете бутылку вина, но, услышав голос Авдотьи Яковлевны, не зашел в столовую.

«Ну что она пилит его, — сочувственно подумал Иван Иванович. — Человеку и так не сладко, а она все требует и требует от него неизвестно чего».

Он с удовольствием отметил преимущество своего положения; пусть люди болтают, что он — брошен женой и обманут товарищем. Какая чепуха! Жену он сам начал обманывать на первом же году после свадьбы. Он жил и живет, пользуясь почти всеми удобствами семейного человека. А что касается женской ласки — ее можно найти в изобилии и на стороне у милых прелестниц.

Иван Иванович с удовольствием оглядел свою холостяцкую комнату.

«Крепость, — подумал он. — Монастырская келья. Никакого женского запаха, а посему — уют, тишина и спокойствие. Однако бутылка вина сделала бы сей приют еще более сладостным. Как бы это устроить?»

Он снова выглянул в коридор. Голос Авдотьи Яковлевны доносился приглушенно. Она кричала что-то громко и тоненько, на самой последней ноте, после которой начинается истерика. Нервический хохот уже чувствовался в ее голосе. Иван Иванович вздохнул и снова, как улитка, тихонько спрятался в свою комнату.

«Не такая ему нужна подруга! — с сочувствием подумал он. — Некрасов человек нервный, больной, раздражительный, подруга ему нужна тихая и спокойная, чтобы умела утешить вовремя. А так — какая же это жизнь! Оба прекрасные люди и оба мучают друг друга».

Он уселся за письменный стол, решив дождаться того момента, когда можно будет пойти в столовую. Этот момент наступил очень скоро. В столовой что-то упало, зазвенело, с треском захлопнулась, точно выстрелила, дверь, Авдотья Яковлевна быстро прошла по коридору. Иван Иванович подождал еще несколько минут, прислушался — все было тихо — и направился в столовую.

Некрасов сидел за столом, подперев голову. Глаза его блуждали, лицо осунулось, рука, потянувшаяся за папиросой, дрожала. Рубаха на груди расстегнута, сорванный галстук валялся посредине стола.

Иван Иванович достал из буфета бутылку хереса и два бокала, молча налил их и поставил один перед Некрасовым. Некрасов выпил не глядя и снова придвинул бокал к себе, когда Иван Иванович опять налил его. Он курил, глубоко и часто затягиваясь, и, бросив одну папиросу, зажег вторую. На него было жалко смотреть — стыд, горе и отчаянье были на его лице.

Молча они допили бутылку, но когда Иван Иванович поднялся за второй, Некрасов, точно очнувшись, сказал:

— Не надо больше.

Он встал, положил руки на плечи Панаева и добавил:

— Спасибо тебе. Хороший ты человек, Иван Иванович!