Некоторые вопросы теории катастроф

Ханна поцеловала меня в щеку:

– Пять минут подожди, хорошо?

У меня в голове метались слова, просились на язык. Но я промолчала. Я отпустила ее.

– Ханна?

Имя вырвалось тоненьким скулежом через минуту-другую. Еще не затихли ее шаги, и вдруг на меня обрушилось понимание, что я осталась одна среди равнодушных джунглей, им и дела нет, что я здесь умру, дрожащая, потерянная, стану лишней циферкой в сводке полицейских новостей. В местной газете напечатают мою фотографию из общего снимка класса (надеюсь, возьмут не ту, что из школы города Ламего). А потом газету с заметкой обо мне пустят на макулатуру, переработают и сделают из нее туалетную бумагу – или просто изорвут для кошачьего лотка.

Я звала Ханну еще раза три или четыре. Ответа не услышала. А скоро и шаги затихли.

Долго ли я ждала – не знаю.

Мне казалось, много часов, но о рассвете не было и речи, так что, наверное, прошло минут пятнадцать. Как ни странно, больше всего меня мучило, что я не могу определить время. Теперь я поняла то, что пишет осужденный убийца Шарп Зулетт в своей на удивление бойко изложенной автобиографии «Жизнь в яме» (1980) (напрасно я ее раньше считала излишне мелодраматичной). «В блошиной яме – так называется неосвещаемая камера четыре на девять футов в Ламгете, федеральной тюрьме особого режима поблизости от Хартфорда, – приходится выпустить из рук спасательный канат Времени и свободно парить в темноте, сжиться с ней, иначе сойдешь с ума. Черти начнут мерещиться. Один тип сам себе вырвал глаз после того, как два дня просидел в блошиной яме» (стр. 131).

Я очень старалась сжиться с темнотой. Одиночество давило, как свинцовый фартук, который надевают на тебя, когда делают рентген. Я села прямо на землю, усыпанную колючими сосновыми иголками, и очень скоро поняла, что не могу пошевелиться. Иногда мне казалось, что я слышу долгожданные шаги Ханны, но это всего лишь деревья хлопали в ладоши на ветру, словно в оркестре играют на тарелках.

Если я слышала особенно пугающий, ни на что не похожий звук, то говорила себе, что это просто допплеровский эффект, или теория хаоса, или принцип неопределенности Гейзенберга для частного случая – когда человек заблудился в темноте. Я, наверное, тысячу раз повторила мысленно принцип неопределенности Гейзенберга: произведение неопределенностей координат и импульса частиц (в выбранном направлении) не может быть меньше постоянной Планка h, деленной на 471. Это радует, поскольку мои неизвестные координаты и нулевой импульс, а также неизвестные координаты и импульс Неведомого Зверя, Издающего Загадочные Звуки, взаимно нейтрализуют друг друга, и я, таким образом, пребываю в состоянии, которое в науке принято называть «высокой степенью размытости».

Когда человек целый час (опять-таки приблизительно) находится в состоянии ужаса и беспомощности, страх становится его частью, словно еще одна рука. Ты больше не замечаешь своего страха. Представляешь себе, что сделали бы на твоем месте другие – те, кто, как говорится, никогда и бровью не ведут. Стараешься им подражать по мере сил.

В конце своего семинара «Игра в лишний стул. Выживание в трудных ситуациях» в Университете Оклахомы во Флитче папа сказал, что в критическую минуту один-два человека ведут себя как герои, несколько человек – как злодеи, остальные – как дураки. «Постарайся не превратиться в слюнявого идиота, парализованного желанием просто умереть, быстро и без мучений. Они сворачиваются клубком, как опоссум. Решай, кто ты: человек или мелкая зверушка? Есть в тебе мужество? Способен ты по-настоящему понять слова „Не уходи безропотно во тьму“?[398] Если ты настоящий человек, а не просто пенопластовая набивка, фарш для индейки к празднику, садовое удобрение – ты должен бороться! Борись! Сражайся за то, во что веришь!»

(На слове «борись» папа ударил кулаком по кафедре.)

Я встала, с трудом разогнув колени. Включила фонарик. Слабенький свет был мне противен. Как будто я подглядываю за оргией деревьев – их нагие тела теснятся, едва прикрывшись. Постепенно, шажок за шажком, я двинулась в том направлении, где, как мне казалось, исчезла Ханна. Следуя за лучом фонарика, я играла сама с собой в игру, как будто понарошку направляю его не я, а Бог (с помощью двух-трех скучающих ангелов) – не потому, что Он выделил меня из всех, кто сейчас бедствует на земле, а просто потому, что заняться больше нечем; божественный радар нынче ночью не показывает нигде особых катаклизмов и вспышек геноцида.