Некоторые проблемы истории и теории жанра

В романах Жюля Верна научно-фантастические мотивировки хорошо оттеняли любимую мысль писателя о всемогуществе творческого разума. Его идеалом был "человек в самом высоком значении этого слова" - такую характеристику Жюль Верн дает наиболее значительным персонажам, гуманистам во всеоружии знания и культуры. С человеком такого типа связана его вера в автоматическую благодетельность научно-технического прогресса, который, казалось, обещал разрешить все мыслимые социальные нужды. Перед Жюлем Верном еще не стояла задача проследить противоречивые следствия этого прогресса, - это сделает в своем фантастическом творчестве Герберт Уэллс. Пионер научной фантастики был убежден: "Все, что человек способен представить в своем воображении, другие сумеют претворить в жизнь"[537]. Этот его оптимизм, соединивший веру в человека с верой в науку, до сих пор сохранил, как мы увидим, значение существеннейшего критерия реализма фантастических предвосхищений.

Оптимизм Жюля Верна опирался на "ньютоновскую" картину мира. Она поражала воображение своей стройной законченностью. В ней был источник той внутренней гармонии, которая и поныне сообщает жюль-верновской фантастике удивительную эстетическую привлекательность. Однако научный источник литературной гармонии сам оказался противоречив. Жюль-верновский пафос предвидения был ограничен идеей финализма познания. Как позднее скажет с усмешкой Герберт Уэллс: "В последние годы девятнадцатого столетия считалось, что человек, покорив пар и электричество" добился "завершающего триумфа своего разума"[538]. "Все великие открытия уже сделаны. Нам остается лишь разрабатывать кое-какие детали"[539].

Трудно было бы указать более глубокий водораздел между его и жюль-верновской фантастикой. Предвидения Жюля Верна исчерпывали частности "почти познанного мира", - Уэллс дал почувствовать его неисчерпаемость. Верн открыл для художественной литературы эстетическую ценность научно-индустриальной культуры века пара и электричества; его серия "Необыкновенных путешествий" запечатлела эстетику механического мышления, освященного гением великих естествоиспытателей. Он утверждал здравый смысл, основанный на ньютоновской физике, на уже познанной географии Земли, уже описанных видах животных и растений и т.д.

Уэллс принялся разрушать иллюзию об исчерпанности знания, он улавливал новые, еще только назревавшие научные принципы. "Пора острого примитивного материализма давно миновала" писал его современник В Брюсов в одном из своих научно-фантастических рассказов, "границы естественного раздвинулись теперь гораздо шире, чем столетие назад"[540]. Научная фантастика, которая во времена Ж.Верна, как бы достраивала своими предвидениями верхние этажи знания, в двадцатом веке прониклась пониманием фундаментальных проблем науки. Она утратила при этом традиционные и приобрела новые свойства. Она исчерпала свою прежнюю роль популяризатора возможностей научно-технического прогресса. Но зато взяла на себя новую задачу - популяризацию не только возможностей научно-технической революции, но и того сложнейшего взаимодействия ее с социальным развитием, которого век Ж.Верна еще не знал.

Если творчество отца научно-фантастического романа приобщало обыденное массовое сознание к теоретическому мышлению, то в произведениях Уэллса фантастика заговорила уже об относительности самого теоретического знания, которое с каждым своим новым шагом преобразует установившиеся представления о мире. "Эйнштейнова" картина мира явилась "здравому смыслу" настолько парадоксальной, что уже не внешнее правдоподобие, а в иных случаях, как раз неправдоподобие выступало признаком вероятности того или иного явления. Сравнивая свою фантастику с уэллсовой, Жюль Верн говорил: "Если я стараюсь отталкиваться от правдоподобного и в принципе возможного, то Уэллс придумывает для осуществления подвигов своих героев самые невозможные способы"[541].

Уэллс не возражал, что использует "фантастический элемент" не для того, чтобы оттенить и усилить, чтобы выразить те или иные прогнозы, а только для того, чтобы оттенить и усилить"[542] обычные чувства. Со свойственной ему категоричностью утверждал: "Нет решительно никакого литературного сходства между предсказанием будущего у великого француза и этими (то есть его, Уэллса, - А.Б.) фантазиями"[543]. Но тут же соглашался, что, например, "Машина времени" явилась одной из первых попыток внести в умы поистине революционное "представление об относительности, вошедшее в научный обиход значительно позднее".[544]