Некама

— Да ладно?! Ну ты смотри, как у нас все складывается, напиши книжку — не поверят!

Смирнов потер подбородок.

— Сколько вы не виделись?

— Да ты же знаешь, Николай Евгеньевич. Его в 46-ом посадили, мне 11-ый год шел. Значит, 12 лет, 12 с половиной.

— Думаешь, узнал?

— Не знаю, может узнал, может нет.

— Ладно, гадать не будем, ты давай располагайся там в углу подальше, посмотрим, что к чему, там будем решать. Сам ничего не предпринимай. Если что — я разрулю.

Лесорубы оказались народом гостеприимным, ребят разместили в общежитии, правда, в комнате было только две кровати, немного поспорили, кто на них будет спать, пошли на компромисс: обе девушки на одной, два парня по жребию — на другой, остальные — на полу, ватник вниз, рюкзак под голову.

Люба стянула лыжную шапочку, устало присела на кровать, притянула к себе Зою:

— Слушай, как думаешь, теплой воды тут можно достать?

— Не знаю, а что?

— Да то… то самое…

— Вот же ж… как не вовремя. Вата есть у тебя?

— Вата есть, мне бы помыться, да переодеться, я только не знаю, где.

— Сейчас, погоди.

Зоя метнулась к лесорубам, через пять минут прибежала с чайником и тазиком, не заходя в комнату, мотнула головой, мол, пошли со мной! «Ребята комнату выделили, обещали минут 15 не заходить, пошли», — прошептала.

— Спасибо, Зойка! А что ты им сказала? — испуганно спросила Люба.

— Неважно. Они сначала, когда я теплой воды попросила, предложили чаю с сахаром, представляешь? — и Зоя рассмеялась.

— Смешно. Так что ты им сказала все-таки?

— Что ногу потерла, надо промыть и помазать.

— Спасибо-о-о!

— Да ладно тебе! Помочь?

— Не, я справлюсь. У двери просто постой на всякий случай…

Конечно, в таких условиях мыться было сложно, не очень понятно было, куда потом девать эту кровяную воду, и вообще настроение было поганым: Люба всегда тяжело переносила такие дни. И так-то характер не мёд, а в «эти дни» становилась вообще такой мегерой, что самой неудобно было. И понимала, что некрасиво так-то, и сама себе была не рада, но ничего поделать с собой не могла.

Дверь, скрипнув, приоткрылась, Люба ойкнула и прикрылась ладошкой, но в проеме показалась Зоина рука с полотенцем и чем-то темно-синим.

— Держи! — послышался шепот из-за двери. — Одень трусы мужские, я взяла на всякий случай, в такой ситуации лучше держит.

Уродливо, конечно, но перед кем ей красоваться-то. Люба торопливо оделась, схватила тазик, чтобы выплеснуть на улице за срубом, не так заметно будет. Стало полегче, но как она дальше поход выдержит, если так же тянуть будет внизу живота — непонятно. А тут еще эти ребята-лесорубы как назло симпатичные такие… Как не вовремя-то!

Кино показывали сто раз виденное — австрийскую «Золотую симфонию» с незабываемой Моной Баптистой, исполняющей фантастически красивый шлягер «Oh, Jackie Joe». Туристы смеялись, хлопали скользящим на льду артистам венского балета, а Дикий Олежка только сокрушенно качал головой. Ведь интеллигентные же ребята! Ну как такая пошлятина, эти розовые слюни и ненатуральные страсти могут им нравиться? А ведь нравится! Вон, даже суровый обычно Игорь Сорокин по дороге от клуба, где крутили картину, вопил во все горло «Оу, Джекки Джо» — и дальше какую-то тарабарщину на псевдо немецком, Егор Онищенко как бы скользил по снегу, изображая фигуриста, подкатывающего к темнокожей певице. «А ведь какие фильмы выходили в этом, то есть, уже в прошлом году! — раздраженно думал Дикий. — „Добровольцы“, „Дорогой мой человек“, „ЧП“! Есть о чем подумать, что обсудить. Вот только с кем? С Зоей? Ей, конечно, ближе вся эта золотая мишура. Или Люба? Но к ней подойти-то страшно, не то что в кино пригласить. Ну и как ты девушку поведешь на серьезный фильм? Меня и так все считают занудой, а ведь кино должно учить хорошему, доброму».

Сел в стороне, в темном углу, при свете фонарика начал заполнять дневник:

«Золотая симфония» — австр. о балете на льду, Хорошее дело показать сам балет. Какие хорошие катки, мастерство, может быть техника исполнения, но чувств, мыслей в танцах — никаких. Может быть, это только мне так представляется? Легкая музыка местами превосходна, не может быть лучше, но в общем не чувствуется человека, его души.

Лишь бумаге можно довериться. Она единственная, кто его понимает. Дикий покосился на девчонок.