Неизвестный В. Я. Пропп

Памятно и еще одно событие. Как-то зашел к нам в общежитие по принятой традиции «на чай» кто-то из наших более молодых, чем выше отмеченные, профессоров, может быть тот же Деркач или Владислав Евгеньевич Холшевников. Вместе с ним пришел и какой-то его приятель. Мало принимавший поначалу участие в общей беседе он попытался затем, когда мы уже достаточно разогрелись и установилась атмосфера большей доверительности, переключить ее на разговор о том, что происходило все эти десятилетия в нашей стране, о трагической участи в ней интеллигенции, о тюрьмах и лагерях (возможно, он сам только что оттуда вернулся), словом, открыть нам глаза на «правду». И что же? Мы пресекли его, дав понять, что говорить об этом и вникать в подробности подобных «слухов» нам ни к чему. И он растерянно и, кажется, обиженно умолк. Ретроградно, если не сказать подло (по крайней мере, по отношению к человеку, намеревавшемуся посвятить нас в горестную правду о своей стране). И это — молодежь, всегда обычно пытливая и чуткая к тому, что касается понятий совести и правды... А между тем мы все же дышали воздухом этой самой оттепели, тяготились изучением по идеологическим прописям «самой передовой в мире» советской литературы, старались как можно больше ухватить за ее контекстом, равно как и за пределами «единственно правильного» в мире марксистско-ленинского учения.

И в этом отношении мы чувствовали во Владимире Яковлевиче своего. Он, разумеется, не разоблачал перед нами отдельные несостоятельные положения советской фольклористики, печально обусловленные постылой и жесткой теорией классовой борьбы, демагогической верой в то, что и новая историческая действительность сверх меры способствует рождению традиционных фольклорных жанров («новины» и прочее) и что собирать и записывать их полагается, прежде всего, на первомайских, октябрьских и прочих политических демонстрациях. Его оппозиционные выступления носили на лекциях более тонкий характер. Так, знакомя нас однажды с библиографией по какой-то проблеме и дойдя до одного из авторов, он, между прочим, нас предупредил: прочтите прежде всего вот эти его работы и не предавайте значения тому, что, может быть, случится вам прочесть в периодике тех лет о нем самом, — в нравах того времени нередко было исправлять неугодные концепции ученых заочно, даже не ставя в известность их самих; так, начавший однажды лекцию изложением своей концепции, он был прерван поднявшимся со своего места с усмешечкой на губах и с газетой под мышкой обратившимся к нему студентом: «Товарищ профессор, а вы ведь от этой своей вредной концепции отказались — вот, читайте...» И протянул ему пропечатанную в этой газетенке лживую информацию о его собственном будто бы отречении (состряпанную, может быть, даже с целью его спасти), которую он тут же нашел в себе мужество перед замершим в ожидании студенческим залом... не подтвердить. Кто был тот ученый, какова его судьба, к какому времени относился тот узаконенный произвол над правом ученого иметь свою концепцию — уже не помню. Понятно только одно, что совсем ненавязчиво, по ходу дела Владимир Яковлевич преподнес нам урок трагической стороны существования отечественной науки в хваленом недавнем прошлом, а также защитил и честь своего коллеги, если лживая информация о нем, помещенная в свое время в официозной, а по сути дела карательной, печати, все еще гуляет, имеет свое действие.

Коснусь теперь наших непосредственных личных контактов.

Как-то пришла моя очередь отчитываться на семинаре по избранной мной теме «Поэтика пословиц и поговорок». Тайна рождения поэтического образа всегда меня манила. Удивляло, за счет чего же ряд простых, с давно известными значениями слов (какими они помечены в словаре) вдруг начинают обретать новое значение? За счет чего образуется эта чудодейственная прибавка? Мне показалось тогда, что на такой малой художественной единице, как пословица или поговорка, эту тайну и можно будет как-то разгадать. И вот теперь, дождавшись своей очереди на семинаре, я и делился наблюдениями касательно этого жанра. Дело происходило в актовом зале на филфаке, где я сидел за столиком лицом к залу, а наша группа вольно располагалась в креслах напротив, преимущественно в правом от меня ряду (там же находился и Владимир Яковлевич). Он слушал меня внимательно, а когда я дошел до таких терминологических «откровений» в своих наблюдениях, как «ритмический рисунок» (в разных образцах этого жанра, развивал я свою мысль, ритмический рисунок в своей ударности то возрастает, то затухает. В чем тут причина — в синтаксической конструкции, лексической семантике или содержании? Попробуем разобраться... и проч.), мне показалось, что мой учитель даже одобрительно крякнул.