Неизвестные солдаты, кн.1, 2

– Кто эт-та дал тебе такое право, чтобы человека в возрасте по одному имени кликать? Эт-та тебе советские портфельщики такой закон дали? Нету теперя портфельщиков, ядрена лапоть! И законов их нету!

– Погоди, погоди, – перебил его удивленный Герасим. – Ты в какой это лес поехал? Да ты никогда против такого дела не возражал. Небось и сам фамилии-отчества своего не помнишь.

– Я все помню! – погрозил кривым пальцем дед. – Поизмывались партейные над трудящим классом, и будя!

– Я не партийный, – возразил Светлов.

– Все едино – при Советах в начальстве ходил. А теперь кончилась ваша власть. Под корень, ядрена лапоть! На, читай!

Дед вытянул из-за пазухи помятую бумажку и, положив на стол, бережно разгладил ее. Светлов посмотрел и крякнул от неожиданности. На бланке немецкой комендатуры было отпечатано удостоверение: господин Антипин Сидор Семенович назначается старостой деревни Стоялово, все крестьяне указанной деревни обязаны беспрекословно подчиняться ему.

– Антипин – это ты, значит? – очумело спросил Герасим. – И ведь верно, Антипин. На выборах-то тебя в списки писали.

– Припомнил, ядрена лапоть! Ничего, теперича все вспомнят, – пообещал он. – Видал бумагу по всей форме и с подписом?

– Ну, видел.

– Выкладывай печать, выкладывай ключи от амбаров и от правления. Теперича я хозяин, – торжествовал Крючок.

– Какой ты хозяин!

Василиса подошла к нему, стояла, покачиваясь, скрестив на груди руки. Высокая, гибкая, голубые глаза потемнели от гнева.

– Ты, старый гриб, два дня лишних живешь! Ходишь – песок сыпется. Тебя пальцем ткни – по частям развалишься, одна пыль будет!

– Не наскакивай, не наскакивай, – отступил дед. – Прикороти язык, девка. Знаем тоже, какая ты комсомолия. А комсомолию и в списочек можно. Да и женишок твой тоже гусь неощипанный. В армии женишок-то? С немцами стал быть страждается? А они этого не любят! – хохотнул Крючок.

Хотел еще что-то сказать, но заткнулся на полуслове. Герасим, не вставая, взял его за грудки и так тряхнул, что затрещал полушубок. Глядя в темное с оскаленными зубами лицо Герасима, дед понял, что переборщил. Попросил ласково:

– Отпусти, Пантелеич. Экой ты колючий теперича стал, и пошутковать нельзя.

Герасим оттолкнул его, дед шлепнулся задом на лавку. Сидели друг против друга, тяжело дыша. Светлов в упор смотрел ненавидящими глазами. Крючок улыбался елейно.

– Я же к тебе с добром, по-хорошему пришел. Раз уж на такую должность меня поставили, ты не обессудь. Ключи отдай. Бумаги, которые про колхоз.

– Отдам, – сказал Светлов. – Но ты мне не грози, старый хрыч. Ты меня не пугай. Я человек тихий. Но уж если ты моих затронешь, мало тебе не будет. Ты у меня узнаешь, какие списки писать!

– Об этом нет разговора, Пантелеич. Свои же люди, ядрена лапоть! Полаялись, и хватит. Перекурим давай.

– Душа у меня не лежит немецкую вонь нюхать.

– А ты потерпи, потерпи. Теперича всем терпеть положено. Сыпь-ка табачку твоего.

Молча свернули цигарки. Дед Крючок, затягиваясь, ерзал на лавке, крутил головой, вытягивал шею. Явно показывав: ищет что-то.

– Чего дрыгаешься? На гвозде, что ли, сидишь? – спросил Герасим.

– Гляжу, не на печи ли постоялец твой. Рукавнцы-то его городские кожаные вижу, а самого нету. Нечто ты его в сенях с коровой держишь?

– О ком речь? – Герасим отвел глаза.

– О Григорь Митриче я, – с невинным видом пояснил Крючок. – Уважаемый человек, землячок наш, ядрена лапоть, а ты его из избы гонишь.

– Выследил? – хрипло спросил Светлов.

–Ни боже мой. Мир слухами полнится.

– И далеко они дошли, эти слухи?

– Покеда в нашей деревне бродят.

– Смотри, старик, чтобы дальше не поползли.

– Мое дело сторона. Я теперича в последние годы вроде бы глуховат стал. Могу и не дослышать чего.

– Не валяй дурака, дед! – раздался громкий голос.

Все обернулись. Из чулана вышел Булгаков.

– Ты обо мне не случайно тут речь завел. Чего надо – выкладывай!

– Легок на помине, Григорь Митрич, дорогой ты наш! – обрадовался Крючок. Улыбался, протягивая руку, и в то же время испытующе следил за выражением лица Булгакова. – Такая вот у меня болезня, люблю с начальством здороваться. Прицепилась ко мне зараза: как где начальник, так я и тута. Иной раз новость какую услышишь, в другой раз папироску сладкую подшибешь. А один, милостивец, городскую булку мне отвалил в позапрошлом годе. Сдобная булка, ее то что наш хлебушек.

– Ты, дед, оставь эти словопрения. Я тебе начальником не был и сейчас не начальник.

– Григорь Митрич, как можно! Золотой ты наш, мы же тебя как облупленного тут знаем. Сколько раз ты к нам с желтой портфелью-то приезжал? В колхоз мужиков загонял – неужто запамятовал? Уполномоченным опять же – налоги грести, – в голосе Крючка звучало плохо прикрытое злорадство.

Герасим сидел хмурый, пощипывал бороденку. Раскрасневшаяся Василиса слушала напряженно, стараясь понять суть разговора. Григорий Дмитриевич тяжело опустился на табуретку, поморщившись от боли в пояснице. Притянул к себе кисет.

Равнодушно, как о самом обычном, спросил:

– Продался?