А солдаты между тем жили в свое удовольствие. Останавливаясь на отдых, выбирали лучшие квартиры, спали, раздеваясь догола, на хозяйских перинах. Казенный паек никого не интересовал. Разбивали склады, дочиста обирали магазины и запасы жителей, в деревнях охотились на кур и гусей. Пили молоко. Вкус у солдат сделался утонченным. В каждом отделении появился свой повар, а то и два: варили и жарили, кто что захочет.
Солдаты с радостью шли вперед. За несколько дней они поедали на месте стоянки все самое жирное, самое вкусное, забирали ценные вещи. А дальше – новые, еще не тронутые войной места, где можно поживиться, снять пенки, а остатки бросить тыловикам.
Гудериан одобрял это: солдат должен быть заинтересован в войне.
Сегодня генерал рано остановился на ночлег. Ожидалось важное сообщение из Берлина. И, кроме того, ему хотелось отдохнуть. Пятнадцать суток шла война, и каждый день он проводил на дорогах, в пыли, под горячим солнцем. Надо было, наконец, выспаться в свое удовольствие.
Школа стояла на пригорке, на краю большого села, вытянувшегося вдоль шоссейной дороги с запада на восток. Когда-то по этой дороге двигалась великая армия Наполеона. А сейчас строго по два в ряд шли танки, катились тяжелые крытые грузовики, и на каждой машине была крупно нарисована буква «G», первая буква его фамилии, указывавшая на принадлежность к танковой группе Гудериана. Этот личный знак – честь, оказанная Гейнцу самим Гитлером.
С другой стороны школы видны были несколько домов и частокол молодого березняка. Гудериан удивлялся: почему русские так любят эти березы, даже песни про них поют. В них нет ничего особенного. Дерево гибкое, на вид слабое. Как строительный материал почти не используется. Окраска белая, непривычная для глаз, так и хочется приказать, чтобы выкрасили, для маскировки, в защитный цвет.
В березняке зияли широкие прогалины, это танки заходили туда, скрываясь от советских самолетов. Танки и сейчас стояли на краю рощи, вытянувшись ровной цепочкой. Солдаты разошлись по дворам, в каждом доме топилась печь, в садах горели костры. Ели на открытом воздухе, вынеся столы под деревья. Метрах в ста от школы группа солдат устроилась на разостланных одеялах, кто сидя, то лежа. Голые по пояс, некоторые в одних трусах. Доставали руками из большой глиняной миски куски мяса, ели, запивая из котелков. Уж, конечно, там была не вода, иначе солдаты не прикладывались бы так часто и не болтали бы столь оживленно. Их крики доносились в комнату.
Подполковник фон Либенштейн, делавший пометки на карте, недовольно повел плечами, указал на окно:
– Я распоряжусь…
– Не надо, барон, не портите им ужин.
– Они или не знают, или уверены, что ваши окна выходят во двор.
– Неважно. Вы, Либенштейн, несомненно, будете со временем генералом. – Подполковник в знак благодарности слегка наклонил голову с аккуратным пробором). – Поэтому учитесь создавать себе авторитет. Солдаты будут знать, что они кутили и провели ночь рядом со мной. Им будет лестно, что генерал не отстранил их. Они расскажут об этом другим…
– Мне показалось, что дни мешают вам.
– Сейчас – нисколько. Я, барон, люблю военный пейзаж. Взгляните: потемневший лес, стволы зениток на розовом фоне неба, воины, пирующие у костров. Вы скажете – это несколько профессионально. Может быть. Но, на мой взгляд, самый прекрасный пейзаж – военный. Если человечество еще не привыкло к этому – оно привыкнет. Известная нам история человека насчитывает всего 3362 года. Так вот, барон, ученые произвели тщательные подсчеты и выявили интересную закономерность: за это время 3135 лет были годами войны и лишь 227 лет на земле царил абсолютный мир. Отсюда напрашивается вывод: война есть естественное состояние человечества, а профессия воина – одна из самых древнейших и самых почетных. Вы помните формулировку фельдмаршала Мольтке?
– Разумеется. Еще с училищной скамьи. – Либенштейн потер длинным указательным пальцем висок. – Вечный мир – это мечта, причем вовсе не прекрасная мечта. Война – это звено в божественном порядке на земле.
– Я всегда отдаю должное его таланту, – произнес Гудериан.
– Фельдмаршал умел говорить кратко, – отвел взгляд Либенштейн.
Лицо его было непроницаемо спокойно. Если он и не был согласен с этой теорией, то, во всяком случае, не возражал.
Либенштейн включил приемник в соседней комнате. Как всегда перед началом важных сообщений, Берлин передавал бравурные марши. Музыка создавала бодрое настроение.
Гудериан смотрел в окно. Один из солдат поднялся с одеяла, подошел к парте, стоявшей возле дерева, и под смех товарищей взгромоздился ногами на ее сиденье. Спустив штаны, выставил толстый зад. Гудериан отвернулся, направился к приемнику. Губы растягивала улыбка: «Эти парни все умеют делать с удобствами».
– Я распоряжусь выставить на ночь двойную охрану, – сказал Либенштейн. – Русские отступают по проселкам и южнее и севернее нас.