Неизвестные солдаты

Сначала Славка был несколько разочарован тем, что жизнь изменялась как-то уж очень медленно. Базар поредел, но торговля на нем продолжалась. В магазинах, как всегда, полно людей, а пьяных было больше, чем в обычные дни.

Женщины, приехавшие с детьми на лето из Тулы и из Москвы, осаждали райисполкомовский конный двор, искали попутных подвод до железнодорожной станции.

Возле военкомата все время толпился народ. Молодые парни просили, чтобы их взяли в армию. Выпускники средней школы, едва выспавшись после бала, продолжавшегося всю ночь, собрались около райкома комсомола и пришли к военкомату организованно, строем. Подали общее заявление. Они хотели отправиться на фронт вместе, так как у них сложился дружный коллектив. Но на войну почему-то никого не посылали, всем предлагали ждать, даже осоавиахимовцам, имевшим значки «Ворошиловский стрелок» и «Ворошиловский всадник».

На крыльце военкомата стоял ночной сторож дед Максим с учебной винтовкой в руках. Особо настойчивых, пытавшихся прорваться в дом, он оттеснял со ступенек, покрикивал:

— Ну куды тебе в армию! Порядку не знаешь!

Славка удивлялся и негодовал: пока одуевские парни соберутся да доедут до Германии, там все может кончиться. Наши танки подавят фашистов и займут Берлин. «Скорее бежать надо, хоть и без сухарей, — думал Славка. — До станции пешком, а там в поезд… Вот если бы войну годика через три объявили, тогда бы мне в самый раз было…»

Необычное началось только вечером. По всем дорогам потянулись в Одуев подводы, переполненные людьми. Останавливались возле Дома культуры — двухэтажного здания с башенками на углах. В большой сад, обнесенный чугунной решеткой, пропускали одних мужчин. Они прощались с женами, целовали детишек и, забрав котомки, уходили за ворота. Оттуда не возвращались.

Когда стемнело, все переулки вокруг Дома культуры были забиты подводами. Казалось, огромный цыганский табор расположился в центре города. Далеко был слышен гомон толпы. В голос кричали простоволосые, будто обезумевшие бабы; надрывались забытые в телегах младенцы; испуганно прядая ушами, ржали лошади. Встревоженные шумом, заливались собаки. Кое-где под звуки гармошки с гиком и посвистом пели что-то разухабистое пьяные голоса.

Прямо посреди улицы горели возле повозок костры, метались лохматые черные тени. Славка ходил от огня к огню, смотрел, слушал.

Молодая женщина в городском платье, но босая, со сбившимся набок платком, прижимала к груди руку мужчины и повторяла, глядя в его лицо:

— Еще секундочку, Яша, еще секундочку… А он, высокий, в тельняшке под распахнутым пиджаком, неловко отстранял ее, уговаривал:

— Машенька, перекличка сейчас. Пора, Машенька. Ну что же ты — ведь нас сперва на Орел погонят, — искал он хоть какие-нибудь успокаивающие слова.

У другого костра сидела на земле пожилая, худая женщина, кормила грудью ребенка. Чернобородый колхозник в рубахе без пояса стоял за ее спиной и неумело гладил ее прямые, растрепанные волосы. А рядом на телеге — совсем пьяный маленький взъерошенный мужичонка в дырявых лаптях. Глядя на огонь выпученными глазами, он икал и говорил, ни к кому не обращаясь:

— А? Война посередь говна! Эт-та чаво такое? А? Во как!

Гомонил, кишел в центре города небывалый табор. А от школы, перекрывая другие звуки, неслась дружная песня:

Мы войны не хотим, но себя защитим,
Оборону крепим мы недаром.
И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом!..

Там собирались одуевские ребята-добровольцы, те, что днем осаждали военкомат.

На решетке вокруг Дома культуры гроздья человеческих тел — не подступиться. Славка попробовал пролезть поближе, но его затолкали, оттерли.

— Идут, идут! — закричали вдруг возле ворот, и толпа хлынула в ту сторону.

Из ворот выехал верхом на коне военный. За ним, по четыре человека в ряд, двигался строй. Трудно было разобрать отдельные лица, все они казались одинаковыми в багровом свете костров. Толпа притихла. Слышалось только хриплое дыхание людей и тяжелый топот ног. И вдруг разом страшно закричали, заголосили бабы.

— Прощай, мой родненький!

— И на кого ж ты нас покинул!

— Ваня! Ваня! Ваня! — надрывалась рядом со Славкой женщина, тянулась на носках повыше, ища глазами.

Славка присмирел. Хоть и завидовал он уходившим на войну, но как-то тревожно и тяжело было на сердце, жалко женщин и ребятишек, которым придется возвращаться ночью по темным дорогам в свои глухие, опустевшие деревни.

А колонна все выползала и выползала из большого сада Дома культуры. Голова ее со всадником впереди скрылась уже за поворотом, свернула на Белевское шоссе, а из ворот выходили новые шеренги мужчин. И то, что они были в строю, будто оградило их невидимой стеной от всего прошлого, они уже не принадлежали своим матерям, женам и детям, они, не задерживаясь, проходили мимо родных.

Колонна уходила. А к Дому культуры подъезжали все новые и новые телеги. Мужчины, предъявив повестки, исчезали за чугунной оградой…