Неистовый сын Трира

Осенью минувшего года Гейне провел четыре недели в Булонь-сюр-Мер, вынес оттуда самые дурные впечатления об англичанах как о людях эгоистичных, грубых, болтающих лишь о политике и наживе. Можно питать уважение к их материальному могуществу, но нельзя простить им волчьей жадности. Однажды, это было в Италии, он наблюдал такую картину: самодовольный турист-англичанин подошел к монаху и спросил: «Сколько тебе платят за то, что ты ходишь босой и подпоясываешься веревкой?» Англичане полагают, что из всего следует выжимать деньги, даже из голодных криков своих нищих рабочих. Но вот уже слышатся голоса, что труд – право народа и что богатство, создаваемое трудом, должно полностью и безусловно принадлежать народу. Последствием этих требований может быть социальный переворот, в сравнении с которым французская революция покажется весьма кроткой и скромной.

– Ваш Энгельс – молодец, – сказал он Карлу. – Тем более молодец, что он еще совсем молодой человек. Кто начинает свою жизнь со столь серьезных открытий, тот непременно совершит нечто значительное.

– Я тоже так думаю, – согласился Карл. – Мысли Энгельса разбередили мой ум. Уверен, что на пути, который указывает в своей статье Энгельс, экономиста и революционера ожидают большие победы. Очень большие победы.

Беседы с Гейне были приятны и Карлу и Женни. К радости Карла, оказалось, что Гейне может говорить не только о вещах веселых, блистая остроумием, но и о вещах серьезных, где остроумие без глубокомыслия мало чего стоит. Правда, остроумие иногда вредило его глубокомыслию. Ради красного словца он порою поступался истиной, вернее, дорожил ею меньше, чем каламбуром, удачно сказанной фразой. И тогда Карл давал ему понять, что в такие игры он не играет.

Впервые это произошло, кажется, в тот вечер, когда они говорили о Луи Блане. Разговор этот начал Гейне по просьбе Женни. Ей захотелось услышать от него о Луи Блане.

– Господин Луи Блан – еще молодой человек, – рассказывал Генрих Женни, – лет тридцати трех, не более! Внешне он, однако, напоминает тринадцатилетнего мальчика. Верно, Карл?

Карл был здесь же, сидел у камина, дымил своей неизменной сигарой. На вопрос Гейне он ответил кивком.

– Вот, – улыбнулся Гейне. – Действительно, у Луи Блана на редкость малый рост. Его румяное безбородое личико и нежный, мягкий, еще не сформированный голос – все это придает ему вид прелестного мальчугана, только что выскочившего из школы и в первый раз надевшего черный фрак. И все же он – знаменитость республиканской партии. Физиономия его, особенно резвые глазки, указывает на южнофранцузское происхождение. Он родился в Мадриде, от французских родителей. Его мать – корсиканка. Она и теперь живет на Корсике.

– Ему бы побольше южной крови, – вставил свое замечание Карл. – Побольше страсти!

– Да, – согласился Гейне, – по духу он далеко не корсиканец. Сам он ведет умеренную жизнь и хочет ввести в государстве кухонное равенство, при котором для всех нас должна вариться одна и та же черная спартанская похлебка, и, что еще ужаснее, – Гейне скосил хитрые глаза на Карла, – великан будет получать такую же порцию, какая полагается его братцу карлику. Нет, покорно благодарю. Правда, все мы – братья, но я – большой брат, а вы – братья поменьше, и мне подобает большая порция.

– Послушайте, Гейне, – прервал его Карл. – Вы ведь знаете, что Луи Блан – реформатор и отнюдь не уравнитель! В ваших рассуждениях о братстве и равенстве мне почудилось пренебрежительное высокомерие аристократа. Рассейте мои подозрения, если я ошибаюсь.

– Не ошибаетесь, – ответил Гейне. – Равенство и братство, о котором теперь так много толкуют, действительно пугает меня. Мне кажется, что это то самое равенство и братство, в котором не останется места ничему выдающемуся. В тупом упоении равенством будет разрушено на этой земле все прекрасное и возвышенное, искусство и наука. Разве не так, Карл?

– Продолжайте. Ведь вы еще не все сказали, не так ли?

– Я боюсь, что вы поссоритесь, – сказала Женни, желая остановить этот разговор.

Ей не хотелось, чтобы Гейне обиделся на Карла, а обидевшись, перестал бы приходить к ним. В долгие часы одиночества, когда Карл занимался журнальными делами и просиживал целые дни в библиотеке, ее утешала мысль, что вечером придет Гейне, что вместе с Карлом они затеют веселый разговор, от которого на душе растает наледь одиночества, так часто сковывающая ее здесь, в Париже, вдали от родины, от матери.

– Не поссоримся, – успокоил ее Карл. – Продолжайте, Гейне.

– И все же я слышу в твоем тоне угрозу, Карл. Может быть, нам все-таки поступить так, как советует Женни?

– Всякий разговор должен быть доведен до конца – это мой принцип, – сказал Карл. – Мне очень интересно услышать, как поэту представляется общество всеобщего равенства.

– Ну что ж, я продолжу. Женни позволит?

– Если вы обещаете не ссориться.