Неймдроппинг

не  оставит  тебя  в  покое,  черствые  булки  оставлены  с  перемен,  ты

хочешь такой, как все, и умней немного, и красивей, как Снегурочка,

что с бигборда всем улыбается равно, но всё для Бога ясно давно –

и могла бы звучать ты гордо, и отличаться чем-нибудь, и ценить бы

только спокойствие, выданное по праву, не примерять свое белое до

женитьбы  этого  мальчика,  не  примерять  оправу.  Выкрали  бедную

девушку  из  кармана  и  отнесли  к  учителю  на  пригорок,  если  по

звездам, то было еще так рано, чтобы понять, как будет батон твой

горек.

Скажет себе: «Отправляйся в свою Тарусу, комнату выбей, судьбу,

возведенную  в  ранг,  в  нашем  Берлине  нет  места  дурному  вкусу,

на  шоколадных  медалях  был  Sturm  und  Drang  –  съели  давно»,  в

орфографии  новой  тонок,  робок,  что  юноша  бледный,  bon  appétit,

греет  нужда  в  осмеянии  так  с  пеленок,  ложкой  серебряной  по

кабакам  звенит,  скажет  соседям  –  пора  отслужить  молебен,  силы

подъездные  вынести  на  крыльцо,  плошки  и  катышки,  прячется,

непотребен, от непрямых лучей, но сжимать кольцо будут так долго,

что жизнь перейти по кругу даже успеешь, периметр не оправдав,

тянется  улица  Мира,  простить  друг  другу  кроличьи  лапки  и  то,

что  держал  удав  на  расстоянии  вытянутой  каретки,  и  не  вписал

в  реестр  расстановки  сил,  наши  прощания  так  бесполезно  редки

–  прятал  пенал  и  портфель  за  тобой  носил,  прятал  урюк  и  старые

фото в рамах, новые фото, что старым и не чета, и по ночам твердил

о Прекрасных дамах – жалости нет у них, нет у них ни черта, руку

протянешь – живут своей жизнью тела, полого тела при полной своей

луне, встала, ушла, на конфетное сердце села и соответствует воле

своей вполне. Скажет себе: «В тридевятое царство метя, будешь на

солнышке за ободком лежать, и пионер-герой добрый мальчик Петя

из-за  забора  тянется,  словно  тать,  смотрит  застенчиво,  галстуком

греет  шею,  изобретает  новый  велосипед,  я  ведь  с  годами  тоже  не

хорошею,  всем  рассказала:  «Больше  спасенья  нет»,  так  они  все

поверили,  встали  строем,  поодиночке,  каждому  пятьдесят,  пашем

и сеем, и даже немного строим, не отвечаем за волка и поросят. Так

они все поверили, стройным маршем по околоткам подземной своей

земли  тянут  печальную,  машет  гвоздикой  Гаршин,  до  кольцевой

бесплатно не подвезли.

108

Никто не предложит кофе из жженой ржи, не будет держать

109

буханку

над  парапетом,  «пройдемте,  сударыня»,  в  рамках  себя  держи

реформенной  повести  об  окончаньи  света,  расходовать  топливо,

освободить крестьян, оставить на память три локона во входящих, и

будет весна, и конечно извозчик пьян, из бывших, из будущих, даже

из настоящих. Расходовать топливо, верить, что всё пройдет – тогда

для чего держать его под буфетом, пройдемте, сударыня, будет всему

черед, давно не пускали сюда со своим билетом, а вас пропустили,

идете, куда не глядят за вами глаза, унесенные ветром пустыни, и

видите небо, и свет, и отряд октябрят, потом ледостав и подледную

ловлю на Двине, и всё, что захочется, можно теперь оправдать, себя

оправдать не отсутствием вкуса и цели, а тем, что к началу, конечно,

вернемся опять, хотя возвращаться не очень-то мы и хотели. Никто

не предложит кофе для сигарет, беседу о чем-нибудь, кофе на семь-

двенадцать, открой сообщение, видишь – тебя там нет, и не за что

больше, когда холода, держаться.

Изучил пять принципов, увеличивших мою эффективность в пять раз,

десять потерянных поколений и ни одного нового смысла,

детство - лесные орехи, юность - горький миндаль,

о чем напоминает травяной сбор № 5,

ничего никому не должны, но оправдываться и грезить

с равным успехом научены, изучил другие

пять принципов, серая-серая шейка,

Анечка-белошвейка, антикварный комод,

марсианские хроники в Мытищах, однажды ты будешь

оставлен здесь, и все посмотрят, куда движется сюжет,

но это уже не в счет.

 ***

«Я хочу тебе сказать, как я тебя люблю, хотя я знаю, что не в силах

выразить  это  словами.  Надо,  однако,  чтобы  ты  знал  это».  Ходишь

теперь  за  собой  мучительным  следом,  кормишь  себя  обедом  на

поставцах, больше совсем не пишется старшим Эддам о нелюбви в

провинции  впопыхах,  о  невозможности  встретить  себя  в  подъезде,

пройтись  по  правительству,  три  минуты  перекурить.  Выйдут

с  фонариком,  спросят:  «Вы  тоже  вместе?»,  спрячешь  окурок  в

банку – тут нечем крыть. Если долго нет смс – это всё прослушка,

мучительный  след  не  соли  из  букваря.  «Я  тоже  любя»,  -  выводят

тебе на ушко, на самом деле ни слова не говоря. Ты давно заслужил

расстрельную – только милость Марьиванны с указкой и фикусом

на  окне  эту  повесть  хранит  –  там  о  жизни  не  говорилось,  ну  а  что

между строк, объясняется не вполне. Проходные дворы составляют

спокойствие ада – никакие другие сюда никогда не пройдут, и себе

говоришь: «Мне другого тут вовсе не надо, я умею цедить кофеин и

затягивать жгут хоть до хруста, хоть до невозможности вспомнить

начало отношений с цитатами, с буквами», выросла вдруг, ничего не

ждала, но зачем-то уже не молчала, и к ногам присылал маргаритки