Нефтяной принц

Но как же случилось, что добрейший кантор был брошен и даже привязан к дереву? Не удивительно, что все его спутники считали кантора чем-то вроде ужасного ребенка. Он все путал, повсюду вносил неразбериху и часто не только ставил все общество в крайне затруднительное положение, но даже навлекал смертельные опасности, от которых потом с огромным трудом избавлялись. Его последняя ночная прогулка к реке, где он подражал голосам оркестра, к счастью, не имела пагубных последствий, но у Шеттерхэнда лопнуло терпение. Чтобы ничего подобного не повторилось, он пригрозил привязывать кантора.

И вот сегодня утром, почти сразу же после пробуждения, кантор обратился к Хромому Фрэнку:

— Герр Франке, вы же знаете, куда мы поедем?

— Да, — ответил тот.

— А я не знаю. Я, понимаете ли, вынужден был так долго оставаться у индейцев, что вернулся в наш лагерь уже после совета и в гневе своем совершенно не обратил внимания на то, о чем же меня спрашивали. Если вы подумаете, как со мной обошлись, то увидите, что у меня был повод разгневаться.

— Лично я, откровенно говоря, не вижу.

— Нет? А я-то всегда считал вас разумным и серьезным человеком.

— Да, я такой, и никому не советую думать обо мне иначе.

— В таком случае вы должны согласиться, что я не сделал ничего недозволенного.

— Недозволенного? Это слишком мягкое выражение для того, что вы тут натворили.

— Значит, и вы тоже несправедливы ко мне…

— Конечно! Представьте себе, что ночью, когда все стихло, да еще здесь, в самом сердце Дикого Запада, можно часами слушать, как кто-то трещит и пищит на всех мыслимых и немыслимых музыкальных инструментах. Такое баловство могло бы свалить на наши шеи всевозможных врагов.

— Но их же не оказалось вовсе.

— А кто об этом знал? А если бы рядом оказались нихора, к которым мы теперь отправляемся, а не навахо, которых нам, слава богу, бояться нечего?

— Так значит, теперь мы направляемся к нихора? Именно это я и хотел узнать у вас. Как вы считаете, нападут ли они на нас?

— Обязательно.

— Это меня радует, необычайно радует!

— Почему?

— Вы-то уж могли бы и не спрашивать! Вы же знаете, что я собираюсь сочинить двенадцатиактную героическую оперу!

— Помнится, об этом мы как-то уже говорили.

— Во всяком случае, я вам точно рассказывал. И вот я нашел нужных мне героев, но в действии их, собственно говоря, так и не видел.

— А по-моему, случилось уже достаточно всего. Мы прямо-таки попадаем из одного приключения в другое.

— Охотно соглашусь с вами, но еще не произошло того, в чем геройство проявляется в полном своем блеске.

— И в чем же?

— В битве, всеобщей борьбе, где человек противостоит человеку, а герой убивает врагов одного за другим.

— А зачем она нам нужна, эта битва? Это, видите ли, штука опасная и вовсе не желанная.

— Но она нужна в моей опере. Само собой, не может быть героической оперы без сражения!

— Это на сцене, а здесь, в жизни, нет никакой нужды в настоящем сражении или в кровопролитии.

— И все-таки! Увидишь и переживешь такое, и тогда сочинение твое пойдет гораздо лучше! Представляете: шум боя, крики и стоны, лязг оружия, хлопки выстрелов — все это воспроизводится звуками, которые сам услышал!

— Это может стоить вам жизни, и тогда плакала вся ваша прекрасная опера!

— Ерунда! Мы, композиторы, находимся под особой защитой муз. С нами никогда ничего не случается. Или, может быть, вы когда-нибудь слышали, что индейцы закололи или застрелили хоть одного знаменитого композитора?

— Нет, не слышал.

— Вот! Если мое желание исполнится, никакая опасность мне не грозит — можете мне поверить. Как вы полагаете, дойдет сегодня дело до сражения?

— Хм! Если все случится так, как думают Олд Шеттерхэнд с Виннету, то враги попадут в наши руки, не сделав ни единого выстрела. Ну, а если что-то не заладится, то может произойти и самое худшее. Всего же никогда нельзя предугадать. Например, стоит только нихора заметить спрятавшихся навахо, как начнется суматоха.

— А как они могут заметить?

— Да по-разному. Глупый всегда задает больше вопросов, чем сможет ответить умный. Я скажу, что не знаю, как все произойдет. Например, вашей лошади, когда мы поедем к броду, взбредет в голову пойти налево, а не направо, и пиши пропало.

Хромой Фрэнк сказал это с иронией, но по лицу кантора пробежала тень глубокого удовлетворения, и он спросил:

— Значит, налево, а не направо? Я правильно понял? Не так ли?